Московские поэты в Нью-Йорке.

О том, что в недалеком будущем Нью-Йорк посетят представители московского клуба «Поэзия», я догадался еще в апреле, едва получил из СССР апрельский номер газеты «Гуманитарный фонд» («Г.Ф.»). Да и начало моих взаимоотношений с этим изданием немалого стоит. Около года назад редакция только что созданной газеты прислала мне письмо с обращением примерно такого рода: «Мы осчастливим Вас годовой подпиской «Г.Ф.» за ваши всего-ничего пятнадцать долларов». На это я, разумеется, никакого ответа обезумевшей редакции не послал...
После чего номера газеты стали приходить с несвойственной для советского учреждения пунктуальностью. Особый интерес вызвал раздел «Хроника»: едва я прочитал о выставке фотографий Валеры Черкашина — тут же получил от него письмо; о вышедшей в свет книге стихов Николая Байтова я узнал из газеты за два дня до того, как эта книга свалилась ко мне буквально с неба, из рук прилетевшего в США прозаика Валерия Крупника. И так далее... Естественно, когда я увидел в "Г.Ф." фотографию лидеров клуба «Поэзия» на каком-то антигорбачевском митинге, ждать их приезда в Нью-Йорк оставалось совсем недолго.
Газета не подвела и на этот раз: 14 мая московские поэты Лев Рубинштейн, Александр Еременко, Юрий Арабов, Владимир Друк и Иван Жданов выступали в Центре культуры эмигрантов из Советского Союза в Манхэттене. Они, в общем, представляли не только клуб «Поэзия», но и несколько течений современной русской поэзии. Так, для тех, кто интересуется поэзией восьмидесятых, имена Ивана Жданова, Александра Еременко и Юрия Арабова прочно ассоциируются с метареализмом. Насыщенные метафорами стихи, ошарашивающие сравнения, такие же неожиданные, как и характерные для этого направления совмещения реалий быта с мирами космическим и потусторонним, мастерское прочтение восточной философии и западноевропейской философии и поэзии 20-го века — вот, пожалуй, основы этого течения.
Хотя, на мой взгляд, Александр Еременко практически отошел от метареализмэ,и его стихи последних лет все больше тяготеют к актуальности. Я не уверен, может ли взволновать поэтическую аудиторию такая, к примеру, давно уже ставшая неинтересной история взаимоотношений между Ельциным и Лигачевым.
Тогда стихи Еременко смелостью, откровенной сатирисстичностью и бесспорным мастерством вызывали восторг зала. Сегодня — лишь скуку. Недоумеваю, почему Еременко не читает стихи, принесшие ему и имя, и заслуженное уважение критиков и собратьев по поэтическому цеху. Для примера приведу стихотворение, из тех, что мне особенно нравятся:

В густых металлургических лесах,
где шел процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.
Там до весны завязли в небесах
и бензовоз, и мушка дрозофила.
Их жмет по равнодействующей сила,
они застряли в сплющенных часах.
Последний филин сломан и распилен
и, кнопкой канцелярскою пришпилен
к осенней ветке книзу головой,
висит и размышляет головой,
зачем в него с такой ужасной силой
вмонтирован бинокль полевой?

Зато и Юрий Арабов, и Иван Жданов остались на своих позициях. В недавно вышедшей книге стихов «Неразменное небо» (второй, после нашумевшей в 1982 году книги «Портрет») читатель Жданова встретит знакомые образы: «сталь прорастает ножом», «с древа ходьбы обрывается лист онемевшей стопою»,

...вот ты в собственном
сердце болишь,
сознавая, что ты невозможен
тем, что в чучело —
смерть норовишь
поместить и оттуда глядишь
на себя, как в тупик,
непреложен.

Фейерверк образов, до самоупоения доведенный прием сравнивать несравнимое современному читателю показались бы и повторением пройденного литературой нынешнего века, и, вероятно, фарсом, если бы не присутствующий в стихах Юрия Арабова ненавязчивый юмор, как бы походя ставящий в тупик увлекшегося было калейдоскопической картинкой читателя-слушателя

Ох, как же он спать мешал,
комарище, шприц тонкотелый!
Я правой бил, но он был левша.
Всю ночь по-державински,не спеша,
пускал меня в дело...

Или простенькое:

Я не был никогда
во Франции,
И даже в Швеции —
уж где бы!

Первое отделение вечера завершал Лев Рубинштейн, второе — Владимир Друк. И эта случайность, по-моему, вовсе не случайна. Оба поэта работают в той области, за которой уже следуют либо газетный текст, либо банальнейшая беседа по поводу определяющей нас бытовухи («бытие определяет сознание или нет?»).
Лев Рубинштейн — один из лидеров концептуализма, и троица Всеволод Некрасов, Дмитрий Пригов и Лев Рубинштейн займет, надеюсь, достойное место в будущих литературных энциклопедиях. До выступления Рубинштейна в Нью-Йорке я, бесспорно, считал его поэтом. Сейчас я прихожу к иному выводу: Рубинштейн — прекрасный драматург, и чтение собственных текстов больше напоминает театр одного актера, нежели поэтическое выступление. Мне кажется, что участие Рубиншнейна в поэтических вечерах - один из казусов нынешней ситуации в современной русской литературе, все еще существующей без нормально функционирующего института литературоведения и критики.
Мои друзья-поэты, думаю, с таким мнением вряд ли согласятся. «Поэзия Рубинштейна иная, здесь работают другие критерии», — неоднократно слышал я подобную формулу. В таком случае работа мастера-слесаря у слесарного станка бесспорно поэзия, хотя и с другими критериями оценки. И все-таки поэзией ее мало кто назовет. Вдохновенной работой, творчеством — да, но не поэзией.
Свои тексты Рубинштейн читает с листочков, расположенных в драматургически выстроенном порядке. Каждый листочек — это фиксация, остановившегося мгновения в процессе прочтения текста. Это и короткие реплики неназванных автором героев, и части разговора, в котором ни до, ни после читатель не участвовал, и стихотворные строки, чаще всего пародирующие поэтическое философствование, типа «жизнь дается, чтобы жить...»
Хрестоматийные цитаты из русской классики, фразы, выхваченные посреди беседы, поэтические отрывки и точные режиссерские ремарки создают такую театрально-языковую ауру, в которой всякий слушатель испытает готовность отождествиться с героями текстов Льва Рубинштейна. Вернее, с единственным его героем — ежесекундно окружающим нас шумом, совместившим литературную и бытовую речь, «штиль высокий и низкий». Драматургия Рубинштейна — это не столько пьесы для читетельского глаза (читать их с листа дело непростое), сколько для вслушивания. Без разбивки на действующих лиц, так как действующее лицо, он же и единственный исполнитель — русский язык, в котором каждый из нас и драматург, и им же задуманный герой.
Сказанное о творчестве Льва Рубинштейна я бы с некоторыми существенными оговорками приложил к тому, что делает Владимир Друк. Примерно с 1985 года В. Друк, оставив практику традиционного стихосложения и создания необычных и смешных детских стихов, перешел к написанию сложных по структуре текстов, часто продолжая использовать и стихотворный размер, и рифму.
Шаблонные фразы, поговорки, частушки, научная лексика и жаргон подворотни на равных сосуществуют в поэзии Друка. При этом адресатом текстов является сам поэт. Не многоликий типаж Рубинштейна, а вырванный из однотипной толпы персонаж неудавшегося романа о любви Владимира Друка и окружающего его человечества.
Всякую ситуцию Друк рассматривает сквозь собственное Я. И чем пристальней рассматривает, тем прозрачней становится Я автора, расстворяясь в беско¬нечных «Друк-1», «Друк-2», «Друк-штрих»... Ничего во¬круг не остается, кроме Друка, но и самого Друка нет, поскольку он-то и есть толпа. Экзистенциальная проблема одиночества? Потеря себя в мире унифицированном и запрограммированном?

иванов - я
петров — я
сидоров — я
так точно — тоже я
к сожалению — я
видимо — я
видимо-невидимо — я
патефонов — я
мегафонов — я
магнитофонов — я
стереомагнитофонов — я
цветотелевизоров — я
в лучшем случае — я
в очень противном случае —
опять я
здесь — я
тут — я
к вашим услугам — я
рабиндранат тагор — я
конгломерат багор — я
дихлорэтан кагор — я
там — где не вы — я
там — где не я — я...

Герой Друка — он же и антигерой. Семит и калмык — запросто в стихах антисемит и антикалмык. Только язык, как схема и действие, способен с такой легкостью соединять то, что за его границами открыто враждебно. Пожалуй, определять традицию поэтики Друка я бы начал с Уолта Уитмена. Великий американский поэт 19-го века был велик и своей верой в единство людей, в братство всех со всеми. Двадцатый век серьезно подпортил и так нелестную репутацию человечества. Вера Друка противоположна вере Уитмена: единственно возможный мир, в котором воплотятся чаяния великих гуманистов и величайших утопистов, — это мир литературы.
Два года назад в своей статье «Московский клуб 'Поэзия"» (НРС, 3 июня 1989 года) я пытался быть и летописцем клуба, поведав о его создании и нелегкой судьбе, и экскурсоводом по представленным в клубе поэтическим направлениям. Пытаясь быть провидцем, я решился тогда предсказать, что выйди книга клуба «Поэзия» за рубежом — она бы нашла своего читателя.
В 1989 году я и представить себе не мог, что авторы клуба «Поэзия» прежде читателя найдут в Америке своего слушателя. Вечер прошел успешно, что называется «состоялся». По тем стихам, которые были прочитаны (хочу напомнить, в вечере участвовали лидеры основных современных поэтических направлений) я бы не стал делать преждевременных выводов о состоянии русской поэзии сегодня. Единственное, что хотелось бы отметить: от социально-политической проблематики ведущие поэты 80-х все дальше уходят в область проблем эстетических. «Писать можно о чем угодно, но не надо обличать в стихах городовых», — в свое время заметил А. Чехов, очевидно предсказывая ситуацию в русской литературе после окончательной победы социалистического реализма. И возможно, русская литература только сейчас, почти через восемьдесят лет после своего серебрянного века, начала так наглядно и массово делиться на собственно литературу и публицистику.

Геннадий Кацов
Новое Русское Слово, 1991 год