А.С. ПУШКИН В АМЕРИКЕ

Приезд Пушкина в Нью-Йорк так потряс местную творческую элиту, что особо экзальтированные горожане приняли его едва ли не за мессию. Это в дальнейшем Пушкин стал в России и «солнцем», и «нашим всем», но в 1824 году его уже как богочеловека приняли американцы. Появился даже термин Pushkinolatry, который предполагал настолько трепетное отношение к творчеству А.С., что каждое слово, каждая метафора должны быть переданы абсолютно точно, так как они – от Бога. Если стигмы появлялись у самых впечатлительных христиан, то у пораженных мощью пушкинского гения американцев за ночь вырастали бакенбарды и просыпались они с лицом, словно побитым градом. Приведу только один пример воздействия Пушкина на американских людей: мини-поэму Огдена Уолтера (1786 – 1849), нарисовавшего полную мистики библейскую картину, вымысел которой основан на сильнейшем впечатлении от общения с А.С. Пушкиным. Привожу ее в моем переводе. Для того, чтобы наш читатель воспринял это произведение более полно, мне пришлось ввести современные нам символы. К примеру, в конце своего шедевра О.Уолтер называет поэму «Танатопсис» популярнейшего в то время Уильяма Брайанта, которого Уитмен называл «бардом рек и лесов». Понятно, что «Танатопсис» ничего нынешнему читателю не скажет, поэтому в моем переводе вы найдете другое произведение, не менее великое, но знакомое нам – тургеневское «Муму».

Огден Уолтер
Вольный перевод Геннадия Кацова

Когда над Пушкиным склонилися волхвы – 
По сути, он ведь был еще ребенок,
И свет Звезды, не вороша пеленок,
Его чела касался благосклонно,
Чтоб не сказать попроще: головы.

Свет открывал чужому взгляду грудь
Склонившейся над Пушкиным Марии,
Склонившейся над «солнцем всей России»
(И даже больше – над почти мессией),
А не над просто чем-нибудь.

Она, должно быть, ведала о том,
Рукою правой грудь сжимая слева
И трепеща от странного напева,
Несущегося битый час из хлева,
И распеваемого, видимо, скотом.

Младенец грудь посасывал. Судьбу
Его, казалось бы, ничто не предвещало:
Свеча горела. Пламя освещало…
И всех времен высокое начало
Бессмысленно бубнило: «Бу-бу-бу».

Раздался стук. «Кто там?» – в ответ, увы,
Не по-родному голос отозвался.
То не Иосиф тихо возвращался,
А будто бы высокое начальство
Ответило из-за двери: «Волхвы».

И дверь уже распахнута. И хор
С небес запел, и чтоб малыш не плакал,
Воск со свечи немедленно закапал,
Упав на люльку. И стесняясь, Каспар
Вошел. Вслед – Балтазар. И Мельхиор.

Он старец был, почти как Дед Мороз,
Как брат по мужу, прибывший из Томска.
Дары волхвов, набитые в котомку,
(Казалось, их хватило б и потомкам
На весь большой писательский союз) –

Дары волхвов упали с люлькой рядом.
Снята поклажа. Головной убор
Помяв слегка в руках, сам Мельхиор
Приблизился к младенцу, и в упор
Был поражен лукавым взглядом.

И молвил старец: «Знай, в твоих руках,
Мария, божья дочь, в своих силлабах
Лежит сам Пушкин! Дан нам знак неслабый
Принесть сюда все злато, смирну, ладан – 
Звезды Царей то высший был указ».

«Он будет наше все и будет всех!» -
Вступил тут Каспар не совсем по-русски. – 
И друг степей калмык, дикарь тунгусский,
Финн, даже янки и этруски,
ООН, в конце концов, ее Генсек,

И Белый Дом (всех «желтых» антипод),
Не говоря уже о «дяде честных правил»:
Всех Пушкин просто на уши поставит,
А если б в Президенты – и ногами б
Голосовал бы за него народ.

Не зарастет к А.С. народная тропа!» – 
Так Каспар завершил свой спич неяркий.
Мария встала. Собрала подарки.
Вставало солнце, становилось жарко.
Час подошел сказать волхвам: «Пока».

Пока пророчества не начал Балтазар...
«А то, – подумала Мария, – слиплись веки».
Всходило Солнце Поэтического века,
И Балтазар так миру не поведал
Свой взгляд на то, о чем вели базар.

А в люльке спал младенец, и ему
Уже явилась мысль в виде света,
Что в будущем – он автор всех сонетов,
«Войны и мира», «Дон Кихота», «Бесов»,
И «Унесенных ветром», и «Муму» …