Любовь на «ять», или как воскресить Великий и Могучий.

Любовь на «ять», или как воскресить Великий и Могучий. Интервью с Михаилом Эпштейном

Филосов, культуролог и литературовед Михаил Эпштейн

 

 

Михаил Наумович Эпштейн – философ, культуролог, литературовед, заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта). Член российского Пен-клуба и Академии российской современной словесности. Соредактор журналов «Симпосион. Журнал русской мысли» (США, на англ. языке) и «Веер будущностей. Техно-гуманитарный вестник».

М. Эпштейн родился в Москве в 1950 г. В 1972 г. закончил филологический факультет МГУ, с 1978 г. – член Союза писателей. Его статьи по вопросам литературы и теории печатались в «Новом мире», «Знамени», «Звезде», «Октябре», «Вопросах литературы», «Вопросах философии», «Вопросах языкознания», «Новом литературном обозрении» и других литературных и теоретических журналах. Автор 25 книг и около 400 статей и эссе, переведенных на 12 иностранных языков.

В 1970-е годы участвовал в работе сектора теоретических проблем Института мировой литературы (Москва) и преподавал литературу в московских вузах.

В 1980-е годы - основатель и руководитель междисциплинарных объединений московской гуманитарной интеллигенции: «Клуб эссеистов», «Образ и мысль» и «Лаборатория современной культуры».

С 1990 г. живет и работает в США. В 1990-91 гг. стипендиат Института Кеннана в Вашингтоне, выполняет исследование по теме «Советский идеологический язык». В 1992-94 гг., по контракту с Национальным советом по советским и восточноевропейским исследованиям (США, Вашингтон), работает над исследованием «Философская и гуманитарная мысль в России, 1950-91».

Профессор университета Эмори с 1990 г.

Автор сетевых проектов и сайтов: ИнтеЛнет, Виртуальная библиотека Михаила Эпштейна, Книга книг: Словарь альтернативного мышления, Дар слова, Еженедельный лексикон, Гуманитарные журналы Интелнета, и др.

На английском языке: InteLnet, Mikhail Epstein's Virtual Library

 

Лауреат премий Андрея Белого (СПб., 1991); журнала "Звезда" (за лучшие публикации 1999); ‘Liberty’ (Нью-Йорк, 2000), присуждаемой с 1999 г. «выдающимся деятелям российской культуры, живущим в США». Призер международного конкурса эссеистики (Берлин-Веймар, 1999) и стипендиат Фонда веймарской классики (2000).

 

Михаил, какими судьбами вы в Нью-Йорке?

 

Я стараюсь приезжать сюда по-крайней мере раз в год, поскольку в своем южном захолустье скучаю по столичной жизни. В этот раз я оказался в Нью-Йорке проездом, предварительно посетив Вермонт, где состоялась конференция «Америка глазами России». Это традиционная конференция, приуроченная к летней Русской школе, котороая собирает интересных людей. А на обратном пути я побывал в Нью-Йорке и выступил в клубе «Оскар». Я впервые говорил там на тему, давно меня волнующую – судьба русского языка в XXI столетии. Наш язык к концу XX века оказался в неблагоприятном положении: с одной стороны, нашествие английского языка, с другой – наезд уголовного языка. И русский язык мечется между этими двумя крайностями.

 

В свое время я знакомился с жаргоном преступников по специальным, с грифом «Секретно», книгам. А сегодня этот жаргон присутствует не только в кино и в соответствующих телесериалах, но и в речи дикторов телевидения, ведущих ток-шоу… Российские политики «мочат» кого ни попадя «в сортирах», представители культуры «ботают по фене».

 

Это, на самом деле, старая болезнь русской культуры. В ней есть сфера высокая, книжная, и низкая, бранная - сквернословие. Средняя, нейтральная сфера разнится гораздо меньше. Об этом писали и Лотман с Успенским – о дуализме русской культуры, что и отражается в языке. Я пытаюсь предложить лексические поля, которые покрывали бы среднюю зону. К примеру, в таких семантических областях, как эротика, где, опять-таки, есть либо книжные слова, либо бранные.

 

У меня выходит еженедельный журнал на интернете, называемый «Дар слова». У него 1,5 тысячи интернетовских подписчиков, которым каждую неделю я рассылаю несколько новых слов, с определениями, с мотивацией введения данного слова и примерами употребления. В надежде, что некоторые из этих слов привьются. 

 

Как только мы заговорили об эротике и языке, вопрос родился сам собой. Сегодня Россия взбудоражена делом писателя Владимира Сорокина, которому «шьют» (воспользуемся низкой сферой языка) дело: его обвиняют в использовании порнографии в его романе «Голубое сало». То есть, в романе есть сцены, признанные экспертами порнографическими. Как по тексту можно определить, порнография это или нет? 

 

У меня банальный аргумент. Порнография (а ведь это явление стиля) очень контекстуальна. Выбрав что-то из контекста, можно приписать отрывку любую функцию, которую он в контексте не имеет. 

 

Я вспоминаю огромную статью в «Правде» в семидесятых годах, посвященную разбору «антисоветского» творчества Солженицина. В ней приводились краткие примеры, вырванные из общего текста романа, и на основании этих «обрывков» строились умозаключения о вредности для СССР творчества Солженицина. В те годы, еще будучи мальчиком, я как-то особенно запомнил этот образец критики, или литературоведения.

 

Обычный пропагандистский метод. Если вернуться к Сорокину, то известна стилевая сверзадача его текстов: он работает с отвердевшими слоями языка, с готовыми стилевыми, психологическими, сюжетными моделями. Он их отрабатывает, и в этом смысле употребляет язык порнографии в том же смысле, в каком употребляет и марксистко-ленинский жаргон, или язык русского психологического романа. Понятно, что употребляя марксистско-ленинский жаргон Сорокин не преследует цель заразить нас марксистско-ленинским мировозрением. Так же, употребляя порнографический язык, он не ставит перед собой задачу возбудить читателя. Он работает, играет с ним. И в высшей степени нелепость – приписывать здесь какие-то порнографические задачи.

 

В том и состоит театр пост-советского абсурда.

 

Да, это часть Сорокинского литературного пейзажа. Но в данном случае, окружающее самого Сорокина и, в известном смысле, месть писателю за то, что он делает с языком.

 

Из социума – с любовью!

 

Да, конечно.

 

Михаил, давайте вернемся к теме русского языка. Прежде всего, к тенденции введения англиканизмов в русский язык - пушать, юзать, офордать и т.д. Многие здесь, в Америке, передают своим детям такой вот суржик, на котором последующее поколение и говорит. Есть ли какие-то рецепты ухода от проблемы?

 

Мне не близок пафос борьбы с чем бы то ни было – борьбы с матерщиной или английскими заимствованиями. Мне близка идея словотворчества, то есть не вытеснения чего-то, а создание нового. Здесь можно сравнить словарь Даля, в котором 200 тысяч слов, и словарь современного русского языка, в котором при всех бесконечных заимствованиях, которые совершались на протяжении ХХ века, сегодня можно насчитать всего 135 тысяч слов. Многие гнезда просто утрачены. Скажем, у Даля приводится более 150 слов с корнем «люб», в современном же словаре их можно найти только сорок. А ведь для каждой национальной культуры тема любви имеет основополагающее значение и по языку можно судить, насколько Россия «безлюбовная страна». Так, Цветаева писала, что по-русски «любовник» – это грубо и откровенно, «возлюбленный» – слишком высокопарно, «друг» – неопределенно: безлюбовная, делает вывод Цветаева, страна.

 

После слов об утраченных гнездах наш читатель может вздохнуть свободней, поскольку если он здесь, в Америке, теряет русский язык, то это потому, что язык ведь сам себя теряет.

 

Нет, мы все участвуем в этом преступлении и за него ответственны. Моя маленькая задача, как филолога, представить филологию не столько научной, сколько технической дисциплиной. Мы с непониманием относимся к тому факту, что как наряду с естественными науками есть технологии (рядом, к примеру, с физикой есть технологии, использующие физические законы), так и рядом с филологией должны существовать технологии по рождению новых слов. Эти новые слова поначалу кажутся странными – слова «люб», «любля», - но когда они размещены в тех примерах, которые я привожу, они начинают звучать более естественно и некоторые из них уже входят в язык.

 

Как же вы объясняете «любля»?

 

Почему только с суфиксом «овь» это слово может употребляться? Существует ведь не только любовь к кому-то, но и любовь с кем-то, в значении игра, эротика, любовь с ренессансным чувственным блеском. И в слове «любля» эти значения восстанавливаются. Можно любить на «ля» и можно любить на «овь» – это разные типы любви. Слово «любля» освобождено от таких контекстов, в которых застряло слово «любовь», например, любовь к родине и партии. Любля с «с» – чувство взаимное по природе своей, в то время, как любовь к «к» – всегда односторонняя. Я считаю, что у Бунина, преимущественно, изображена «любля» – это высокая классика. В «Темных аллеях» – высокое искусство эротического повествования: главной темой является любля, которое потом уже может стать любовью. Скажем, в «Солнечном ударе» ночь любли, которую поручик провел с незнакомкой, потом превращается в тоску по ней, в любовь.

 

То есть, если мы вспомнили о трех стилях, то любля как раз и представляет средний?

 

Да. Это не мат и не высокая любовь.

 

Вспоминается известная сентенция Бродского: «Любовь, как акт, лишена глагола». Если говорить о любви, как о глаголе, то, по-моему, в русском языке на этот счет нет ни одного приличного слова?

 

В общем-то, есть немало обозначений этого действия, из них самое общеупотребляемое – на букву «е». Я предлагаю восстановить корень «яр», который звучит в слове ярило. Дело в том, что этот корень в индо-европейской языковой группе (не в татарском языке, откуда яр – овраг, к примеру, Бабий Яр) имел значение весна, пыл, жар, любовное чувство, томление. Но потом, в силу негативного уклона всей русской цивилизации, он приобрел значение ярости, получив отрицательный оттенок, хотя изначально это слово имело значение возбуждаться. Поэтому глаголы «ярить», «выярить», «отъярить» могут вполне в литературном языке вытеснить мат и искусственные слова, типа «трахаться».

 

Сколько всего слов вами создано?

 

Около 250 слов уже было отправлено подписчикам моего журнала.

 

Могу предложить вам одно из собственных своих изобретений. Есть слово «народ» - будем говорить, в высоком смысле, а есть «люд» – в низкой сфере языка. Предлагаю «народло» – по-моему, вполне средний, без претензий стиль.

 

Вот видите, не так уж сложно создавать слова. Кстати, мы проводили конкурс на лучшее «однословие». Не на предложение, в роли которого на конкурсах выступает афоризм, а на одно слово. Велимир Хлебников был гениальным однословцем. На наш конкурс пришло 220 слов и первое место заняло наречие «взахлоп». Взахлоп означает «читать взахлоп», то есть открывая и захлопывая книгу, например, гневясь, серчая на автора. Оратора, кстати, также можно «захлопнуть». Эти слова – не обязательно каламбуры, они вовсе не должны иметь смехового эффекта. Они, скорее, обозначают лакуны, пустоты в русском языке и в русской системе культурных понятий.

 

Можем ли мы сегодня призвать тех, кто не доволен состоянием языка, скажем, на Брайтон-Бич, сочинять новые слова и вводить их в массы?

 

Да, и вводить в массы. А что привьется, то привьется.

 

Но, все-таки, как вы относитесь ко всем этим «пушать», «юзать»?

 

Они мне очень не нравятся. Кстати, ведь в русском языке есть корень «юз», употребляемый в слове «союз». Юз – значит узы, связь. Поэтому вполне возможен «юзчик (или «юзник») интернета», то есть тот, кто вяжет сеть, кто пользуется интернетом. Но корень «юз» в нашем случае счастливо совпадает с английским и позволяет избежать громоздкого «пользователь», которое звучит как осеменитель. То есть можно сказать «юзчик» и это будет грамотно в русском языке.

 

Вы упомянули о 135 тысячах слов в словаре современного русского языка. В последнем издании Уэбстеровского словаря 600 тысяч английских слов. Получается, что и здесь мы проиграли: английский язык набирает силу, крепнет, выглядит колоссом, а русский, великий и могучий, – колосс на глиняных ногах.

 

Вы совершенно правы. Лексический фонд русского языка составляет примерно одну пятую от английского и этот разрыв все увеличивается.

 

Как в экономике западной и российской, как в технологиях?

 

Конечно. Кроме того, английский язык другой по своему грамматическому строю и для каждого понятия у него есть свое слово, в то время как русский язык любит добавлять суффиксы и приставки. В русском языке корней может быть всего 5-6 тысяч, а все остальное – производные; английский же обогатил себя корнями германских языков, латинского, греческого, романского…

 

Хлеб ведь тоже немецкое слово.

 

Да, но это древнее заимствование, а поскольку основа русского языка – кириллица, то все иностранные заимствования сильнее ощущаются. Английский язык берет откуда хочет, не морфологизируя слова, не добавляя ни суффиксов, ни окончаний.

 

То есть и здесь гораздо больше свободы?

 

Да, и здесь.

 

Иными словами, наши различия еще глубже, чем это кажется. В корне, в языковой основе.

 

Язык – это мировозрение, безусловно. «Средство выражения есть содержание».

 

Если представить себе такую мультипликационную картинку, то один гигант идет в рост и пухнет, а другой скукоживается. Тут надо бы в набат бить, кричать о катастрофе.

 

Вот именно это я и хочу. Надо выращивать язык. Мы допустили его до такой степени катастрофы, которая уже сравнима с экологической катастрофой в России. Ведь в конце ХХ века в России должно было жить не менее полумиллиарда человек, а живет 145 миллионов. То же и с языком. 200 тысяч слов в словаре Даля к концу ХХ века должны были бы вырасти до 600 тыс., а на самом деле?!

 

На самом деле язык не только сокращается, но, как мы уже говорили, теряет качество, становясь все более блатным.

 

Опять-таки, это социальная порча языка. Русскому языку вообще свойственно клеймить предмет, о чем писал еще Гоголь: «Как пристанет какая кличка, уже не отделаться». Европейские же языки более нейтральны. По-русски можно сказать «согласие», что заведомо хорошо, или «сговор», что плохо. Или, например, сподвижник – хорошо, а сообщник – плохо. Таких слов, которые заведомо оценивают явление, в русском языке больше, чем слов нейтральных. И здесь задача создания не только новых слов, но и задача создания светской культуры, в которой существовала бы оценочно-нейтральная зона. Европейское, аристотелианское, нейтральное еще не имеет достаточной почвы в русском языке и культуре.

 

После сказанного вами у меня возникла аналогия с Дон Кихотом, который воюет с ветряными мельницами. Можно ли предположить, что, кроме вас, этими преобразованиями языка будут заниматься тысячи людей?

 

О тысячах говорить трудно, но в упомянутом мною конкурсе приняли участие человек сто. И у меня такое чувство, что состояние русского языка заботит многих еще и потому, что в России, как известно, поэт больше, чем поэт, а язык – больше, чем язык. Когда все так гадко и мерзостно, язык остается святыней, но когда эта святыня загажена, дальше идти некуда. В конце концов, мы говорим о том, что больше языка – о состоянии самой национальной культуры.

Я считаю, что мы живем в момент перехода от фольклорного к индивидуальному, авторскому в языке. Хлебников конечно этому провозвестник. Кстати, и Даль. У Даля значительная часть в его словаре им самим придумана. И не только такие слова, как гимнастика – ловкосилие, или пенсне – носохватка, но и множество слов, о которых он говорил так: «Я не могу доказать, что эти слова употребляются, но мне кажется, что они звучат сродственно русскому уху.»

 

Также и Карел Чапек ввел слово «робот».

 

С другой стороны, Хлебников придумал 10-15 тысяч слов, но их нельзя назвать словами в точном смысле. Я пытаюсь совместить Хлебникова и Даля, то есть создавать откровенно новые слова, тщательно их мотивировать, определять и давать конкретные примеры их употребления.

 

Это и является предметом ваших лекций в университете?

 

Нет, это мой проект, которому 2,5 года. А в университете я преподаю курсы «Западный и русский постмодернизм», «Религия и философия в России», «Достоевский», «Будущее гуманитарных наук» и так далее. Мое официальное звание – профессор теории культуры и русской литературы.

 

Много раз я слышал от гостей из России о том, что в Америке никакой культуры нет. Культуры нет, а профессор теории культуры есть.

 

Я думаю, такое мнение возникло из комплекса неполноценности. В Америке больше культурных людей и шире культурный слой, чем в России. Кроме того, американская культура разнесена по всему миру, и чем шире этот всплеск, тем поверхностней слои, которые достигают краев этой этой чаши. Конечно, легче донести массам Мадонну, Майкла Джексона, блокбастеры Голливуда, чем американскую поэзию, к примеру, Роберта Фроста, американскую философию или современную авангардную музыку. Есть еще особенность: общенациональными в Америке, преимущественно, признаны явления массовой культуры, а культура более глубокого, элитарного порядка – в университетах, в определенных религиозно-интеллектуальных сообществах.

 

То есть, американский театр – это не только Бродвей?

 

Разумеется. В Америке 4 тысячи университетов, около 2 миллионов профессоров, не говоря уже про студентов. Большинство из них – высочайшие эрудиты. Так что такое отношение к Америке – прежде всего некультурность русского восприятия Америки, чем самой Америки. Такой вот снобизм, объяснимый только комплексом экономической, исторической неполноценности. После балета мы теперь уж впереди планеты всей!

 

Михаил, несколько слов о вас, о вашей семье.

 

Я преподаю в университете Эмори. Это очень хороший частный университет, он прочно входит в первую двадцатку американских университетов. Я преподаю гуманитарные предметы. Много пишу. Только что вышла книга на английском языке, посвященная новому русскому постсоветскому сектантству. У меня большая семья. Жена – частный преподаватель, читает русский язык для учеников. У нас четверо детей – старшая дочь закончила университет Эмори по «Психологии и физиологии мозга», двое мальчиков учатся в этом же университете, а младший сын, ему 14 лет, также учится в Эмори, но как бы неформально. В Америке я уже 12 лет, уже гражданин.

 

Ваши дети говорят по-русски?

 

Да, дома говорят только по-русски. Мы не допускали у себя в семье другого языка, кроме того на протяжении нескольких лет каждую субботу мы посвящали несколько часов чтению вслух русской классики. Таким образом прочитали «Братьев Карамазовых» целиком, «Преступление и наказание», «Дворянское гнездо», «Герой нашего времени». Хотя старшие дети в разговоре между собой предпочитают все-таки по-английский, но общие беседы ведутся по-русски. Кроме того, старшая дочка ведь закончила четыре класса еще в Москве.

 

Михаил, сегодня мы затронули лишь несколько тем из огромного количества затрагиваемых в вашей профессиональной деятельности. Предлагаю как-нибудь еще встретиться на страницах «Теленедели» еще раз и продолжить разговор.

 

Пожалуйста, буду рад.

 

 Побеседовал Геннадий Кацов
Теленеделя, 26 августа - 1 сентября 2002 года