Олег Дарк С ЯПОНКАМИ ПО-УКРАИНСКИ, НО БЕЗ КОЖИ

С ГЕННАДИЕМ КАЦОВЫМ я никогда не был особенно близок. Относился же, скорее, небрежно, как московский житель только и может, - к провинциалу, явившемуся на завоевание столицы. Над Кацовым было принято подсмеиваться, а имя становилось почти нарицательным. Его бьющая через край, то есть не умещающаяся в нем, немосковская энергия раздражала. А серьезность, с которой стремился во всем проявиться и занять место, казалась навязчивостью.

Эти серьезность и навязчивость происходили из общей тогда для недавнего андерграунда восторженности. Верно, с таким же пафосом Малевич или Шагал становились комиссарами.

Но если столичный житель чувствовал себя перенесенным только во времени - в демократию и свободное общество, то приезжий провинциал - еще и в пространстве. А значит, и восторженность в нем удваивалась уже почти пародийно. Мы узнавали себя в Кацове, как в казавшемся кривым зеркале.

Он приехал из Херсона, который в комическом настроении называл "батьковщиной". С какой-то рок-группой, если верить его рассказам (но это могло быть и легендой). Автором их текстов, чуть ли не басистом, может быть, пел. Но ребята вернулись, а он остался. Тогда же и тут стал писать также прозу. Потому что "надо было выбирать", нельзя же "одновременно находиться" в музыке и литературе, показавшейся более "перспективной" областью, где он мог бы "больше себя проявить" - так он мне рассказывал.

Быстро сблизился с мета-метафористами, как их тогда называли (или метаморфистами, как назвал Михаил Эпштейн). Но стал выступать с концептуалистами. Литературного вечера без Кацова, кажется, трудно было представить. "И, конечно, Кацов", "потом Кацов", "опять Кацов" - обычные тогда реплики на его регулярные явления. (Шум в зале.)

Из общей толпы выступающих его одновременно выделяли и не делали особенных различий между ними. Все это была казавшаяся единой травестийная, смеховая культура конца 80-х - с "Телефонной книгой" Друка, "Японским календарем" Кацова и приговской "Азбукой".

Херсон-Москва-Нью-Йорк - этапы большого пути Кацова и модель карьеры в современной России. (А мы помним, что "карьера" буквально означает "бег".) Он все время как будто повышал свой экзистенциальный статус, который, впрочем, можно назвать и "уровнем жизни". По пути успел возглавить знаменитый московский клуб "Поэзия".

Он остановился в Нью-Йорке потому, что дальше ехать было уже некуда.

Отношение к автору распространялось и на его произведения.

Кацов замечательно читал. В этом с ним мог сравниться разве что Пригов (или он сравнивался в этом с Приговым). Едва ли не единственный из "молодых", не видел необходимости быть утомительным. В его чтении, которое только точно воспроизводило то, что творилось в произведениях, была радость, невиданная в те времена рассчитанных форм и запланированных психологических эффектов.

А Кацов захлебывался гласными и согласными, которые сталкивались, скользили или ниспадали друг за другом, обнимались в бесконечном танце и проникали друг в друга, как сперматозоиды в любимую яйцеклетку. Его чтение завораживало. В нем был фонетический соблазн. Тот, что в рассказе "Японский календарь" преобразил в национальный прирожденный лепет чудесной японки украинскую любовную лексику.

Но она же перестает быть тут "лексикой"; это вздохи и стоны, переданные графически (фонетически). Или так: вздохи и стоны, заключенные в случайные графические (или фонетические) оболочки. Совпадение этих оболочек с реальными "словами" и обладание "значениями" едва ли необходимо героям и слушателям. Слова у Кацова - это всегда почти междометия, подражающие голосу страсти. Или так: в этих разной плотности оболочках бьется и вылупляется на волю страсть.

"Омае, чудо омаэ, что за грудь у омаэ, что за грудь омаэ мае, яку грудь омаэ мае, чернобрiва омаэ! Йдить геть злиднi вiд омаэ, й биси гей геть за тин, доколе в руках омаэ маю! Чуешь мене, омаэ?!" "Чую, аната, чую: човен кохання пливе аж за обрiй, де нате вам сумлiнь моiх, аната - i цукер з ними, цукими, юкими; i з нами ханами, татами, губами, телами, амiнь-амен!"

Эти воспроизведенные нами знаки и их сочетания (буквы и слова) имеют значение нот, управляющих чтением (пением). А читать можно вслух, как и "про себя". Читатель Кацова неминуемо подчинится тому же фонетическому движению его прозы, что и автор. Лучше тут быть как раз неукраинцем. Тогда смысл, то проявляясь, то исчезая среди аллитераций и ассонансов, и обнаружит свою капризную случайность и необязательность.

Случаен сам выбор украинского в язык страсти: нигде не заявлено, что герой - украинец. С заговорившей по-украински японочкой понятнее: она, может быть, ретранслирует.

Но на самом деле мы имеем дело с единым и уже неделимым (нерасчленимым) языком "страсти", или иначе - вожделения. А его "слова" - это движения, жесты. На подобном "общем языке" жестикулирует Вилли Мельников в своих мультиязыковых "коврах" ("ковер" - это его термин). Но у Вилли - "вожделение" без тела или любого тела (и к любому). А у Кацова - только "этого" (и к вон "тому"); его герои все однолюбы.

Это взаимонаведенное (то есть друг друга заражающее) вожделение оттого и заражает, в свою очередь, читателя, что конкретно. Тут в пору говорить о нравственности.

Сила этой конкретной любви такова (а она безумна, безумна), что способна "разрешить" (тут уместна ассоциация с изменением емкости компьютерного экрана) поразительные вещи. Например, регулярные пылкие встречи скромного служащего и нарисованной японки. Не то что ее срывает со стены или он перемещается к ней, скорее, следует говорить о третьем, также "общем", мире.

Когда страсти улеглись, то есть аудитория очнулась от гипноза, "попса" - было общее решение.

Но от той же взаимной индукции вожделения старики-соседи колотят шваброй в пол-потолок, "маманя" за стеной включает ночью пылесос, работает сейсмограф в комнате изобретателя Чжан Хэна в год 132 от Р.Х. и все исчезает, включая мудрого китайца, в землетрясении (рассказ "Притяжение дзэн"). Перед нами двойное не перенесение, потому что все остаются на своих местах, а расширение (пространства и времени).

"- Тань, - причитал муж в лучших традициях золотой династии Тан. - Тань-чик, тань-чик, - причитал муж уже совсем по-китайски. - Чинь-чань, - отвечала узкоглазая Тань. - Тань-тань, - имея в виду и Тяньпынь, и Тайшань, сопереживал половую жизнь муж. А нефритовый цинь подпевал недалеко пятью струнами сразу: ао-ляо, сяо-ляо-бань! ляо-сяо, ляо-сяо-вань! - да "тань-тань" устремлялся наверх муж, и "чио-чио-чань" отвечала ему Татьяна, подыгрывая мягко на тростниковых трубах шэна".

Конечно, это фуга. И ни один звук или жест не имеет преимущества перед другими. Овладение, на этот раз китайским, происходит совместное - любовной парой. "По-китайски говорить" (как и "по-японски") для обыденного сознания всегда означает: на каком-то другом языке, постороннем повседневному развертыванию сущего.

Как и в своих социальных движениях, в сюжетах произведений Кацов, кажется, подражал характерным тенденциям эпохи. Постоянная телепортация и странствия героев (исторические, географические, лингвистические) - общее место литературы "русского постмодернизма". Вероятно, переходность и многоукладовость эпохи располагала к таким художественным вторжениям и эклектичному перемешиванию языков и нравов.

Но, как и в социальном движении, у Кацова не перенесение героя в другое пространство, а взаимное (потому что речь идет всегда о любовниках) расширение "своего". Или иначе - всасывание им "далекого и близкого". (А здесь уместна ассоциация с пылесосом.) Это овладение новыми "местами" - для автора, но не для его героев, потому что они и не подозревают об этом, - простое (органическое) следствие движений возбужденных тел.

Лгут те, кто говорят, что энергетика текста не зависит от конкретного темперамента его автора.

Это два рассказа о любви. А вот о смерти.

Какой-то Колтуев ласкает ладонями уголь-камень (именно так!), шепчет "в него" и просится: там "деда". И наконец проникает внутрь "с таким звуком, словно ногтем поскреб о стекло".

На этот раз героя зовут "Арефа". Он проникает "на ту сторону", сопровождаемый "свистящим шепотом", а еще - "выдохом". (Так откупоривают бутылку.) Но прежде попросит могильщика Филю, чтобы "в смерти" стать собакой. (Могильщик здесь не тот, кто копает, - на "этом" кладбище у всякого собственная могила изначально и всегда наготове, - а кто допускает к смерти.) Но, оказывается, "собакой нельзя". Ни цветом собаки, ни испражнениями ее… Это "еще заслужи поди".

На самом деле мы опускаем множество детально разработанных чувственных подробностей, которые герои находят "в смерти". Обоняют ее, осязают, слышат. (Меньше всего - видят.)

Именно "в смерти", а не "после".

Потому что это не событие, а бесконечное состояние - счастливое, как всякое состояние, от которого тела "расширяются": их возможности, сами способности к чувствованию (собачий нюх, собачий слух, не правда ли?) утончаются и детализуются. Поэтому умирать также здорово (с любым ударением). И воскресение не требуется. Так как умирают (то есть остаются) "во плоти".

Иного Кацов просто не представляет. Смерть - такое же испытание для тела, как любовный акт; ее испытывают (в любом смысле).

И подобно ему же, со смертью связывает вожделение, которому "сопротивляются".

Если мы вновь перечитаем рассказы Кацова о любви, то заметим, что сначала ускользнуло от нашего внимания. Симфоническому (то есть согласному) бурлению страсти, которым мы упивались, предшествовало соблазнение. Кто-нибудь обязательно выступает соблазнителем, совратителем и даже почти насильником.

Как в рассказах о смерти - "деда" или могильщик Филя. Первый манит самим присутствием в удаленной глубине. Второй прямо принуждает умирать. Но ведь Арефа пришел сам? Обычная апория вожделения.

Авадо (в одноименном рассказе) - это такая птица, она живет под землей. О ней много рассказывает бабушка Люба, которая достаточно стара, чтобы немного знать "про это". (Но, конечно, меньше, чем Филя.) Иногда поднимает из-под земли голову на длинной шее и смотрит на Катю, "завораживая" взглядом из-под морщинистых век.

Она пахнет, издает звуки, шероховатая и твердая (поэтому из нее такие замечательные зонтики), а также хороша с морковкой (то есть ее пробуют и на вкус). Удивительный рассказ "Авадо" - о первом (детском) чувственном постижении смерти, еще наивном и слишком описательном. Но необходимом как репетиция, как рассказы старших подруг о любовных отношениях.

Кацов создает свои мифы так, как рекомендовал авторам Шеллинг. Здесь Колтуев обозначает Колтуева, и никого (ничего) больше, а муж или японка - отдельно взятого мужа или японку. Невозможно говорить даже об обобщении. Описаны индивидуальные подвиги распространяющихся тел.

Но это распространение тела есть замкнутость в нем, то есть защищенность, - в его ощущениях и восприятиях. Их содержанием только и становится все вокруг. (То есть этого-то "вокруг" уже и нет. А вот это уже Фихте.) Так в "мифической балладе" "Притяжение в зеркалах".

Причина скандала - дурная гадящая собачонка; ее (и ее хозяйку) гонят и преследуют. Но эта дважды возобновляющаяся в обильном именами и действиями повествовании сценка лишь смутно различимый эпизод среди других, грандиозных да монументальных. Она среди них почти теряется, или теряет свое болезненное значение для героини - этой самой собачки. В ее, не скажу - сознании, теле и происходят все эпизоды. (Потому что какое же у собаки сознание.)

Именно внутри ее темного и таинственного тела борется за жизнь клан гигантских собак, пригибающих в беге верхушки деревьев. К этому клану собачонка принадлежит и пользуется там если не влиянием, то вниманием. Потому что соблазнительна. Она любима.

Так решаются проблемы причинности и страдательности. Коль скоро все обиды, хорошо знакомые автору, - лишь моменты внутренней (здесь физиологической) жизни, то они уже "доставляют" не страдания, а одни удовольствия от разнообразия чувствований.

Однажды Кацов мне сказал: "Разве не бывает у тебя, что ты идешь как будто без кожи?" В своих произведениях он и наращивает эту кожу, постепенно обтягивающую (кожа отдельного существа) весь мир. За образец, разумеется, берется "животное тело", наиболее приспособленное, по человеческим представлениям, для обострения чувствительности.

КНИЖНОЕ ОБОЗРЕНИЕ "Ex libris НГ", Москва, 03.02.2000