Покорное слово поэта.

Первое стихотворение Андрея Туркина было опубликовано в 1987 году. По-моему, в газете «Московский комсомолец». В день публикации мне звонили по телефону раз пятнадцать, и всякий раз очередной туркинский поклонник торжествующе сообщал: «'Коржик' напечатали». Хотя, с равным успехом это произведение можно было бы назвать и «Ножик». Выглядело оно (цитирую по памяти) так:

Она ломала коржик,
А коржик не ломался.
Тогда столовый ножик
Ей на глаза попался.
Она схватила ножик,
Поставила на коржик,
На ножик надавила —
И коржик разломила.

 

 

Такое вот непритязательное стихотворение. Конечно, в эпоху повального увлечения обэриутами подобная эстетика говорила не столько об оригинальности поэтического мышления, сколько о современном отношении к поэтическому ремеслу.
Но для «Московского комсомольца» публикация случилась вовремя. К 1987 году молодежная «тусовка» столицы была от Туркина в восторге. Его популярность переросла всякие мыслимые границы литературной богемы, давно сплотившей как кайфующих рокеров, так и их комсомольских наставников. На различных вернисажах авангардистов Туркин читает стихи в паре с художником Борисом Стучебрюковым. Они выступают и на рок-концертах, поскольку роль Стучебрюкова в этой неслучайно паре — музицирование на им же самим придуманных инструментах (эти самодельные чудовища, к удивлению зрителей, действительно издавали звуки). В 1988 году Олег Табаков приглашает непрофессионала Андрея Туркина в свою театральную студию для актерских проб на роль главного героя в «Затоваренной бочкотаре», по одноименной повести Василия Аксенова.
А в декабре 1989 года популярный в Москве вокально-литературный дуэт «Квас заказан» (табличку с такой надписью можно наблюдать в киосках «Квас», когда у продавщиц нет настроения работать или же квас на самом деле еще не подвезли) в составе Андрей Туркин — Юлий Гуголев участвует в программе Центрального телевидения. Зрители смогли оценить не только поэзию Туркина, но и его артистически точное умение произносить текст так, как учили в школе — «с выражением». Когда Туркин, наивней нескольких пионерских отрядов сразу, произносит совсем короткое стихотворение, зал отвечает аплодисментами:

— Дедушка, старенький, расскажи нам, как вам жилось при царе?
— Плохо нам, детки, жилось! Что вам еще и сказать.

Собственно, успех Туркина-поэта и Туркина-чтеца в немалой степени именно в этом и заключается: большинство его текстов отражают реальность именно в том качестве, в котором нас учили воспринимать ее со школьной скамьи. В их способности повторять советскую действительность как чисто сказочную и в точном соответствии с изобретенной для нее в советских учебниках символикой — притягательность туркинских текстов:

Слабая, словно больное растение,
Меж деревами тугими ветвистыми
Шла комсомолка по лесу весеннему
И повстречалась в лесу с коммунистами...

Время прошло, а на месте их встречи
Бьет чудотворный целебный родник.
В знак чистоты, совершенства сердечного
Здесь, на советской земле он возник!

Интонации сказа. Волшебные персонажи современников, с которых и пионеру, и вожатому повезло брать пример. Разошедшиеся миллионными тиражами герои-символы социалистической сказки, продолжившие славную традицию Белоснежки и семи гномов.
Собственно, так оно все и задумывалось. Рожденные «сказку сделать былью» уже на раннем этапе похода в светлое будущее осознали, что с былью вряд ли получится, и на сказке вполне можно остановиться. Все прочее оказалось делом техники и вдохновения: легенда о Мальчише-Кибальчише переросла в сказку о Павлике Морозове, храбрый и смекалистый Иванушка-дурачок в образе вышедшего из народа Чапаева с годами приобрел былинную значимость парящего над народом Чкалова.
А жадным да ленивым кулакам-злодеям или врачам-космополитам сказочный сюжет в разные пятилетние периоды противопоставлял колхозника и колхозницу, Стаханова и Пашу Ангелину, Зою Космодемьянскую и Александра Матросова, Белку и Стрелку...
Надо ли напоминать, как в кино и школьных учебниках 60-х—70-х годов (поколение Андрея Туркина) подавалась история СССР? Всепобеждающее шествие, первомайская демонстрация с непродолжительной остановкой в июне на тяжелейшую войну и восстановление хозяйства. Во вневременном пространстве, от хрустальных дворцов Магнитки до кисельных берегов Целины, жить час от часу становилось все лучше, все веселее. Пели, как и положено на демонстрации, задорные песни:

Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек...

Хорошо, в соответствии с настроением, ели. Хотя праздничная трапеза неизменно завершалась каннибальским шабашем. Вначале съели буржуя, который все никак забыть не мог, какими бывают ананасы да рябчики. Затем проглотили кулака, после чего фраза: «Что у нас сегодня на обед?» - потеряла смысл. Тогда взялись за своего же пролетарского брата.
Об этом в учебниках не писали. Но те, на кого учебники были рассчитаны, все-таки подозревали о высоком своем предназначении — унавоживании почвы, на которой произрастал дорогой сердцу цветок Идеологии. Скорее всего, человек советский никогда как человек разумный и не предполагался. Он был обязан верить в сказку о непорочной комсомолке Василисе Прекрасной и похотливом мультимиллионере Пентаго (именно так был назван отрицательный герой на Всесоюзном детском утреннике — кремлевской новогодней елке 1987 года). Не верить — не было шансов.
Поколению Туркина была уготована по-праздничному славная участь: любить дедушку Ленина, уважать самый лучший в мире Метрополитен, хотеть быть космонавтом и участвовать в самых демократичных выборах... Партийные литературоведение и литературная критика призывали членов Союза писателей к поиску положительного героя. И не какого-нибудь такого парня лет двадцати, которого «ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы в нашей столице», а он продолжает подавать примеры скромности и отваги. В восьмидесятых нужен был герой, все еще верящий в то, во что уже мало кто верил: в Идею, под руководством которой партия создает совершенное общество. Естественно, вооруженный этой идеей до зубов положительный герой и сам становится совершенным (не сразу, но после определенных диалектических осложнений).
Андрей Туркин создает таких героев. Как в рок-музыке особенно популярными в середине 80-х годов стали тексты передовиц газеты «Правда», неожиданно хорошо укладывавшиеся в примитивный ритм hеаvу metal (и не нужна цензура, и все требования выполнены — что может быть проверенней передовиц?!), так же и Туркин создает поэзию, которую отечественные идеологи только и хотели бы слышать:

Купил я Ленина карманного
И как читал его, читал,
Из парня злобного и странного
Простым и добрым парнем стал.
Из параноика презренного
Я тихим стал, что мышь твоя.
Когда куплю его толстенного,
Каким-то парнем стану я?!

Не только с радостью и благоговением читать Ленина — стать ленинцем. А стать ленинцем — значит все время читать Ленина, от карманного издания переходя к толстенному, а там и ко всем бесчисленным томам «великого учителя», становясь — с гарантией — все лучше, все совершеннее.
Как откровенно прост основной идеологический пассаж! До чего легко решаются самые глубинные вопросы, если поставить себе целью быть послушным и преданным лучшим советским образцам.
В своих стихах Туркин предан и послушен. Туркин говорит только то, чему учили. Туркин читает именно так, как надо читать. Его герои — искренно положительны во всех политических и моральных смыслах. Пожалуй, именно эта искренность и вызывает смех в зале. А точнее, не столько сама по себе искренность, сколько ее обязательность во всех текстах Андрея Туркина.
Его герои не критикуют действительность — они покорно ей отдаются. И тому рады. Туркин ставит читателя перед элементарной дилеммой: согласиться с автором или нет. С лукавостью и юродством персонажа народных сказок, Туркин дает положительные оценки тому, во что не хочет и не может верить. И здесь он как бы совершает обратный ход: от идиллически описываемой героем реальности — к игре автора в сказочно-нереальные ее символы.
«Можно заставить говорить все, но нельзя заставить верить сказанному», — пишет Дж. Оруэлл в антиутопии «1984». Расстояние между этими полюсами отделяет личность от раба. К счастью, стихи Андрея Туркина в зале все еще вызывают смех.

Геннадий Кацов
Новое Русское Слово, 6 марта 1990 года
Фотографии из личного архива Геннадия Кацова