«Кварт-арт»: феномен Димы Врубеля

Сказать о современной Москве «все меняется» — значит, сказать самое главное. Например, художники. Несколько лет назад смена имен и экспозиций произошла с фантастической скоростью, хотя темп с тех пор неизменно снижается. В 1986 году на традиционном скучном фоне соцреализма вспыхнули независимый «Клуб авангардистов», выставочный зал «Эрмитаж» в Беляево, без счета районные и межрайонные художественные салоны, неофициалы Арбата. И как от далекой звезды, свет от тех двух-трехгодичной давности перемен все еще продолжает идти к доверчивому всесоюзному зрителю и интуристу.
Однако, новые имена практически не появились. Участники московского аукциона «Сотби» (1988 г.) — не говоря о художниках начала века — прекрасно известны и в СССР, и за рубежом. В «Клубе авангардистов» были представлены все те же Илья Кабаков, Эрик Булатов, Дмитрий Пригов, Никола Овчинников, бывшие «Мухоморы» и существовавшие прежде как группа «Детский сад», а ныне по отдельности повзрослевшие Виноградов, Ройтер, Филатов.
Немало достойных художников. Обилие выставочных залов и галерей, изобилие возможностей... При всем при этом кварт-арт (выставки, все так же регулярно проводимые на квартире Димы Врубеля) пользуются завидной популярностью и пока вне конкуренции. Итак, феноменальный успех в эпоху, когда уже, казалось бы, все и вся в СССР определилось по официальному курсу неконвертируемого рубля.
Еще в те былинные времена (года два назад), когда при слове «авангард» начальники от искусства дробно стучали по столу кулаком, как зайцы по барабану, Дима Врубель предложил свою квартиру для выставок тем художникам, кто по официальному статусу художниками в СССР считаться не могли. Обычно три-четыре графика либо живописца развешивали свои работы на стенах и на стендах, установленных вдоль и поперек комнаты. И приходили несколько десятков зрителей. Имена художников менялись, зрители приводили новых зрителей, вернисаж сменялся вернисажем, а квартира Врубеля приобретала популярность. Конечно, не только искусствоведам и любителям искусства удавалось разузнавать об открытии выставок, поэтому нередко происходило срочное их закрытие. Что по тем временам было вполне нормальным явлением.
Второе значение кварт-арта сформировалось в процессе его существования. Вот что пишет об этом Дима Врубель (и здесь, и далее цитирую письма художника): «Квартирные выставки, если они требуют занавешивания окон картинами, становятся другим родом экспозиций. Мой взгляд скользит от пола по стене вверх, к потолку. Мой взгляд — это взгляд из гнезда, и в то же время — взгляд человека с башни внутрь Кремля. В кварт-арте эстетика вытесняет функциональность бытия, открывая сакральный смысл окна».
Здесь уже разговор не о социальных или дизайнерских задачах. Врубель пытается определить некий философский контекст кварт-арта: «Я не уверен, что подхожу к стене с кисточкой, чтобы не проделать в ней дыру, окно, оживить ее. Бумажная картина, нарисованная и высохшая, снимается, сворачивается и ставится в угол. Плоскость ставится в угол, плоскость сползает со стены, открывая под собой точно такую же плоскость, и я вновь прикрепляю к ней бумагу. Как занавешивают окно. Как накрывают скатерть на стол, чтобы потом расставить на ней тарелки, фрукты, овощи. И праздновать день рождения, или пить за покойника, или просто так. Поэтому, наверное, картина зависит не от самой себя, а от названия».
Нельзя не отметить, что во всем сказанном не ощущается особой новизны. Но здесь, пожалуй, время и место от кварт-арта перейти к самому художнику. Помню свое первое впечатление от его работ.
Он пишет сурово, в однообразно-шаржированной манере. Огромные, склеенные из двух, а то и из четырех промасленных бумажных листов полотна в грязно-зелено-коричневых тонах. Не берусь судить о живописи — я не искусствовед, — хотя возражений она не вызывала. Не устраивала меня, прежде всего, сюжетность этих картин, а точнее — их традиционный пафос.
Например, «Футбол 1937 года»: бегущий по вертикальному зеленому полю футболист и лужа крови на переднем плане. Идея настолько очевидна, что я согласен, скорее, об этой картине семь услышать, чем разок увидеть. Или Сталин — палач рядом со своей жертвой; или Ленин — как народный трибун с ужимками параноика, либо укушенного голодной собакой. Кстати, картины с подобными сюжетами безболезненно проходили выставкомы 1988 года. Что, в общем-то, говорит о том, насколько они соответствовали перестроечному моменту. За исключением сюжета с Лениным, который пока не соответствует, но все еще имеет шанс.
Но главное. После первого просмотра картин Врубеля особо запомнились названия. Сюжеты сразу приобретали иную значимость. Названия были несколько отстранены от картин, имели собственные значения, дополняя картину и никак не давая ей определения: словно текст из разговора о картине, словно высказывание по поводу или реплика кого-либо из героев. Напоминало это хрестоматийные работы концептуалистов Москвы, но чувствовалось свое, индивидуальное.
Мое открытие Врубеля начинается с огромной серии мужских портретов и с нескольких картин, написанных до этой серии, которые я бы назвал «советские современники». Одну из таких работ в свое время я купил.

У Димы, как это случалось, не было денег. У меня внезапно появились.

— Сколько стоит картина?
— А зачем?
— Хочу купить.
— Бери так.

Мы сидим на кухне. По стенам развешаны картины, покупать которые в то время никому и в голову не приходило. По-моему, я был вторым покупателем после Лени Войцехова, художника-концептуалиста из Одессы.

— Так не возьму, — продолжаю настаивать. — Говори цену.
— Шестьдесят.

Разговор становится неинтересным. У меня ровно сто двадцать рублей.
— Давай за сто. (Двадцать я решил оставить на день грядущий).

Мы торгуемся. Остановились на восьмидесяти. Месяца через два Димины работы начали покупать, и уже он не раз выводил меня из состояния катастрофического безденежья.
Купленная мною картина называлась «Хозяин». По напрочь безликому среднерусскому полю бредет типаж советского чиновника. И его типично двойной подбородок ласкает родной советский ветер.
Для меня Дима Врубель — это и тонкий психолог, и исследователь, по своему открывший новый антропологический тип — «гомо советикус». Удивительные персонажи разглядывают нас с картин Врубеля, они узнаваемы, как узнаваемы члены политбюро во время всесоюзных телетрансляций, и безлики, как те же самые члены политбюро и огромная масса тех, кем они управляют.
Дима — художник линии. Резкие штрихи-морщины заполняют лица и обязательную триаду: пиджак-галстук-белая рубашка. Серьезный взгляд, строгий, словно заранее убежденный в вине каждого, — и одутловатые, разных оттенков коричневого, щеки, соединенные непреклонно-узкими губами. Вот он, современник, всему судья и начальник.
Портреты говорят.
Подпись: «Ты все время делаешь что-то не то, поэтому и страдаешь», — как бы осуждающая фраза заводского партийного наставника. Уж он-то знает, что делать и как.
Подпись: «Ну и что? Попил чаю? Тогда всего хорошего», — под гутаперчиво вытянутым а-ля Суслов лицом подлеца областного масштаба.
Портреты людей? Бесспорно. Нелюдей? Бесспорно вдвойне.
Название картины: «Я вижу цель», — в сочетании с типичным лицом начальника особого отдела — производит страшное впечатление. ОН видит цель, ОН знает, как ее уничтожить. ОН ни перед чем не остановится. Не он: ОНИ не остановятся.
Вспомним: «...наверное, картина зависит не от самой себя, а от названия». Художник сам определяет метод: органичное соединение живописно-графического и текстового планов.
На вопрос: ради чего? — Дима Врубель отвечает так: «Для меня естественное жизнетечение — от полной апатии к нечеловеческому восторгу. Исследуя свою биографию, я постоянно нахожу этому подтверждения. То пусто, то густо. Читаю книжки по истории моей родины — и в них одна глава грязь, десять других — мразь, но на одиннадцатой — как-будто Господь солнечные зайчики пускает.
Я знал одного человека, который болел МДП — маниакально-депрессивным психозом. Я не помню, как назывались эти стадии, но примерно так: полгода — сумеречное состояние, полчаса — нормальное, полчаса — просветление, потом — тырк! — и снова тьма и скрежет зубовный. Это - болезнь, ну, а болезнь — это оголение, обострение неких процессов, которые были скрыты, но стали ощутимы, видимы. МДП — видимый образ того, что втайне происходит во мне. Это сгущенное изображение моей ускользающей жизни и бесконечно-медленной истории родины.
Я никого, кроме себя, хорошо не знаю. И нигде, кроме СССР, не бывал. Поэтому гипотезу о МДП я отношу только к себе и к отчизне. Я нахожу в судьбе моей родины то, что созвучно моей судьбе: инфантильное детство, нищета, безотцовщина, школьная тупость, и по стакану «рислинга» — в пустом классе, в пустой аудитории, на рабочем столе. Деньги, нищета, религиозность, русская душа, еврейский характер, опять водка, любовь, слезы, скандалы... Наверное, хватит. Все понятно. В моей душе — Лигачев и Горбачев, Ленин и дети, Гитлер и что-то очень доброе... Достоевский и Фадеев. Таких пар можно назвать множество. Одно маниакально, другое — депрессивно. Психоз моей совести. История — психопатка, биография — неврастеничка. Описать макро- и микромир, мир души и путь Отчизны — задача предполагаемых мною выставок».

Кварт-арт продолжается. И хотя вокруг — выставочные залы, приглашения выставляться, разрешения быть выставленным, разрешение быть среди выставленных. Может, в этом и объяснение существования кварт-арта в наше время — он не нуждается в разрешении на жизнь. При нынешней нестабильности политической и культурной жизни в СССР, кварт-арт был и остается тем самым местом в Москве, где можно быть услышанным, где можно, делясь мнением, найти единомышленников.
В последнее время в квартире Димы Врубеля чаще всего можно услышать группу «Звуки Му». Они очень похожи в том, что создают — Петя Мамонов и Дима Врубель, — в своем отношении к тому, что делают. В ощущении настоящего — и призывного, и обманчивого одновременно. На кварт-артах, я думаю, они встречаются довольно часто. Потому что кварт-арт — это не только попытка сохранить независимость: слишком периферийно выглядели бы такие задачи в условиях всеобщей коммерциализации. Кварт-арт — это, прежде всего, образ жизни. Люди собираются вместе. Люди делят одну судьбу.
Кварт-арт — это образ жизни, а (заканчиваю, словно абзац в каноническом тексте) Дима Врубель — пророк его. Хотя, конечно же, пророком Дима быть не согласен. Он их рисует, современных пророков, сетуя: «...рисую то ужас, то гадость, фобии и депрессии».

Геннадий Кацов
Новое Русское Слово, 5 сентября 1989 года