Японский календарь

31.
в тридцать первом ноября, и проплыли

32.
тридцать второе, где уже не требовалось дышать, а только плыть и плыть друг в друга, и, казалось, ноябрь вечен, а новые числа появлялялись на календаре, оседая куда-то на дно картинки, и

37.
тридцать седьмого, в среду, я опять опоздал на работу, поскольку не рассчитал вернуться с Хоккайдо, после встречи с ее родителями, и японский папа протяжно на Хоккайдо улыбался, а я обращался только Сиккамура-сан и он объяснял мне азы сяо - сыновней почтительности. "Не выпить ли нам сакэ?" - приглашала мама, изучая меня мелкими глазами, "отчего же нет", - отвечал я с поклоном и сакэ пошел за милую душу, а затем читали стихи, и судзумуси, как и европейские в таких случаях сверчки легкой нитью окаймляли мелодию вечера, и раздвижные седзи бумажно шелестели на невесомых сквозняках. "Пусть зацветет ваше гвоздичное дерево," - желала мама на прощание и в крупные раковины садзагатакэ положила по плошке риса на дорогу. “Ждите нас в месяце Кагура," - обещала омаэ.
Мы исчезли в голубой утренней воде,
а Ирина Викторовна с негодованием смотрит на часы и "это второе опоздание за месяц, я понимаю, но такой длинный ноябрь". Но следом явился Гога, ночью жена родила, наконец-то, мальчика, в обед ели торт, Верунчик подбила вечером ехать к Гоге продолжать, так что сразу после работы, еще Ирина Викторовна не могла дозвониться мужу на производство предупредить, поехали к Гоге, приготовили на скорую руку, больше оказалось вина, так что смешали уже через час, такие смешанные танцевали, после одиннадцати пришли соседи, Владимир Львович рассказывал по пятнадцатому разу анекдот, а я провожал Ирину Викторовну до автобусной остановки. Автобуса все не было, мы сидели на скамейке за оградой и Луна с милым лицом омаэ освещала пустынный двор, я впервые видел такую яркую, возбуждающую зрение Луну, ее горящие глаза, близко с которыми небо казалось испепеленным. Я был пьян, я тянулся целовать омаэ, искал ее губы, и такая тишина созрела перед полночью, что темно становилось невыносимо, омаэ опустила голову на мою грудь, нежная-ласковая, я обнимал ее голову и плечи, все пытаясь приподнять лицо для поцелуя, все хотел увидеть лунный свет в такой молчащей тишине, вдруг распознал холод пальцев, пальцы искали и срочно нашли в глубине моих брюк, омаэ еще больше изогнулась: "Боря, Боренька, - опускаясь на коленки, целовала нежно, по-матерински, - какая это прелесть, Боренька, - шептала,заглатывая губами спелую головку, - вы даже не представляете, Боря, какая это прелесть, - повизгивала и раскачивалась Ирина Викторовна,- какое это наслаждение, Боря милый, вы не знаете, какое это счастье, Боренька", - вырывалось хриплое из Ирины Викторовны и ее рука блуждала по моим ногам, водила ладонью под рубахой, я видел только разбросанные по моей куртке волосы Ирины Викторовны, и только ночь голосом Ирины Викторовны шептала: "Вы сейчас, Боренька, как вы сейчас кончите, Боря милый, Боренька славный, как хорошо, как мы сейчас вместе кончим..." - и все вокруг скомкалось в складки темного песка, замельтешило в сладких движениях нескончаемо черного и вопящего, застыло на страстной, чарующей японской ноте.

Этой полночью завершился длинный месяц ноябрь, в декабре было много снега, много чего еще будет в январе, но настенный календарь навсегда перевернул мою омаэ, славную мою японскую девочку тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

1.


Геннадий Кацов, 1988 г.