Получил по почте несколько обещанных Максимом Кантором, им же написанных книг. «Пустырь. Атлас» раскрыл сразу и уже не мог оторваться. В первой части – 75 офортов, серого цвета графика с яркими миниатюрами красной тушью по полю рисунка.
Точное графическое настроение: усталым серым - лица и потерянные улицы, вкраплениями - красные дома и покидающие серый городской воздух красные птицы.
Красная вертикаль букв «Карл Маркс» на корешке книги, стоящей на верхней книжной полке, красный писающий (не путать с милым мальчиком в Брюсселе) алкаш в оконном проеме и родители. Офорт так и назван: «Родители, прохожий и Карл Маркс».
Почти все портреты – в ценимом мною еще со студенческой скамьи стиле немецкого экспрессионизма (Дикс, Грос); «Мокрые ботинки и батарея» - родственники «шузам» Филлипа Гастона; красные дома и разбегающиеся, дерущиеся, бредущие, застывшие человечки – реплика на плакатные «Окна РОСТА» агитационных времен Маяковского.
В этот мир входишь сразу, ближе к концу явственно ощущая, что красный – свежая кровь, накапавшая на листы с порезанного острой страницей пальца; с колотой ранки на твоем собственном указательном, полученной от ножа любого из мультяшных красных героев.
Эти сгустки крови так и остаются в зрительной памяти после того, как покидаешь графическую часть книги: пропитавшаяся красным, торжествующая первомайским парадом, кумачовая советская идея. Одноцветный алый колорит Соляриса, воплотившегося в кровавых беспробудных пьяниц, птиц. В кровавые остовы домов, в их жильцов - рабочего и колхозницу.
А остальное фоном - серое: серые лица, серые фигуры, серая грязь бескрайних российских пустырей и мутная хлябь российской истории.
«Атлас» - мягким грифелем прочерченный мостик от маркиза де Кюстина до Максима Кантора. Тональность Чаадаева, Фета, Цветаевой, Оруэлла, Бродского... Иными словами, на столетия растянувшаяся тема дураков и дорог, тирании, помешательства и пьянства.
И безликий монохром темы поголовного воровства: времени, судеб, жизни поколений.
Во второй части, уже на берегу, текстовое продолжение «Атласа». Семь писем. В трех из них – обращения к любимой, в четырех – к милому другу.
Первые три - со ссылкой на «знаменитые любовные письма гусарского полковника из города мертвых» (Некрополь – везде и во всем). Они перемежаются четырьмя обращениями к «милому другу», к абстрактному представителю цивилизованного Запада, от представителя Азеопы, то бишь автора, или его героя.
Семь писем. Такое впечатление, что написаны они у развилки трех дорог. Хотите: идеологические западничество и евразийство, а прямо пойдешь – славянофильство. Или географические: Рай, Ад, Чистилище.
А то и перед колеями русской гоголевской тройки, уже на старте сказочно преобразившейся в лебедя, рака и щуку.
Возможность преображения, метаморфозы, метапсихоза. По какому пути идти, да и надо ли уже идти, коль так запоздали? Может ли русский человек, способен ли стать человеком цивилизации и Запада? Нужен ли он человеку Запада?
В русской сказке-мечте о преображении Илья Муромец, провалявшийся бездельником на печи 33 года, встает с нее богатырем, культуристом и сразу готовым на подвиги. Идея ничего не делая все получить сразу, одним прыжком с печки на пол, и есть идея пролетарской революции, греющая сердце русского человека столетиями.
Здесь мне кажется интересной некая схема, которая может послужить дополнением к «Атласу».
Мы знаем несколько вариантов служения идее. Один – странствующий Христос, изъясняющийся притчами, в окружении учеников и всегда в движении. Это западная формула распространения энергии вовне, с покорением все больших земель и народов, со странниками-миссионерами, которые несут Учение в самые разные страны.
Главная идея: привлечь как можно больше неофитов, что, в зависимости от прочтения, может звучать разнообразней: заработать как можно больше денег, добиться как можно большей власти, в быту – покорить как можно больше женщин, посетить максимально большое количество стран, и т.д. Идея активного покорения и влияния. Западный захватнический вариант на коллективном и частном уровнях.
Второй – сидящий в неподвижной позе Будда. Христос ходит, Будда сидит. Будда никому ничего не навязывает, но его активность – восточная формула распространения энергии вовнутрь.
Христос через десять остановок к Голгофе, в итоге, исчезает в воскресении; Будда, пройдя все восемь земных путей, выходит в Нирванну. Мораль Нагорной проповеди есть абсурдизм Дзенских коанов, но и в том, и в другом случае, это разного рода активности, с разными векторами, планомерно стремящимися к цели. Восточный захватнический вариант.
Есть и третий путь. Не стоя и не сидя, а лежа. Это Обломов (кстати, как и гусарский полковник, любитель эпистолярного жанра: вспомните письмо Обломова к Ольге Ильинской в 10 главе второй части романа И.А.Гончарова). Вера в варианте Ильи Муромца. Русская неистребимая убежденность в том, что слово сказанное и есть дело сделанное.
Я бы обозначил этот пасивный вариант просто: «Всего не упустишь». Если лежать под яблоней годами, открыв рот, то когда-нибудь яблоко в рот и упадет. Всех из упавших с дерева яблок не упустишь.
Есть к тому же гениальная возможность получить яблоком по голове, после чего в оную мгновенно придут формулы всех трех законов Ньютона и полная таблица Менделеева. Ничего для того предварительно не делая, не утруждая себя получением аттестата об окончании школы или университетского диплома.
Ни о чем не беспокоиться, ни за что не отвечать, ни к чему не стремиться: ну, не может же все-все пройти мимо. Авось, когда-нибудь, в красный день календаря повезет.
Возможно, в этом и состоит особый российский путь, который умом Западу не понять. По простой причине: разные поведенческие модели, установки, позиции.
Путь этот, объективно говоря, не для одной России характерен. Мексика, Латинские страны, Африканские и прочие банановые республики. Схожие родимые пятна при разных климате и топографии, что несколько ломает привычную теорию пассионарности.
Собственно, и Бог с ней. Мы ведь говорим о необычном «Атласе», где автор – шире и глубже написанного текста. Принятых теорий и проверенных практик. Известный синдром романтизма, когда автор равен роману, перейден Максимом Кантором в одном из первых абзацев: «Я часто жил на Западе и забывал пустыри своей родины, ее ватное небо, похожее на больничный халат. Всякий раз, глядя издалека, мне казалось, я вижу мираж, но едва я возвращался, миражем делался Запад. И совместить два эти пространства мне не удавалось никогда. Я понимал, что мое тело, мое сознание, то, что называется мною, должно стать таким местом, где два пространства соединятся».
Для этого надо быть вне географии и глубже текста. Или над текстом и эпохами. Я поверил Максиму Кантору: ему это удалось.
.jpg "Максим Кантор. Пустырь. Атлас")
