Николай Байтов: христианская символика в советском контексте.

Николай Байтов широко известен в узких кругах. Это можно утверждать с полной уверенностью. Ни чтение собственных стихов в московском клубе «Поэзия», ни редактирование совместно с поэтом Александром Барашем неофициального литературного журнала «Эпсилон-салон» не принесли Байтову широкой известности, — хотя опубликованные в «Эпсилон-салоне» поэты-концептуалисты Москвы и Ленинграда ныне весьма популярны в Советском Союзе, а сам журнал до 1988 года был, фактически, единственным в литературном андерграунде столицы. Сегодняшняя «безызвестность» Байтова на всесоюзном поэтическом рынке — следствие, на мой взгляд, его многолетнего неофициального существования. И это — судьба не только его одного. Имелось достаточно поводов убедиться в девальвации официального искусства, и понятно нежелание многих неофициалов становиться на путь конформизма, понятно их недоверие к государственной печати. Они и сегодня не испытывают желания переступать порог успешно «перестраивающихся» редакций. Конечно, многое зависит от личных качеств, деловой хватки, что называется — расторопности. Байтов же привык к жизни неофициального поэта, привык к чтению машинописных текстов — и я припоминаю, сколько усилий потребовалось несколько лет назад, чтобы убедить Байтова переписать строк двести его стихов в литературный сборник клуба «Поэзия». Можно соглашаться или не соглашаться с подобной позицией, но сам по себе этот факт — еще одно свидетельство исковерканных судеб семидесятых.
Первый же взгляд на Байтова — и едва не воскликнешь: я его знаю! Волосы до плеч, растянутый вдоль плоского тела свитер, взгляд, само собой, отрешенный. Хрестоматийный битник. Немало их все еще «голосует» на крутых дорогах нон-стопа, по которым давно прогромыхали и омнибус "Веatle's", и бронированный корпус "Led Zeppeling".
Или же Байтов — традиционный образ звонаря из фильмов о молодой Руси. Стихи его не опровергают ни образ битника, ни образ звонаря:

Бродил свободный я при разных и многих
царях — и не воспринимал их ужимки,
меняя с легкостью одежду и обувь.
Готово сердце мое, Боже, готово!

Ни разу я не говорил с Николаем Байтовым о рок-культуре. Собственно, не заходила речь и о колокольных звонах, и о музыке «кантри». Беседа с Байтовым — это упорный труд, поскольку за короткой фразой следует у него такая долгая пауза, что впору и расходиться по домам. Разговор всякий раз не получался, и единственное, что я знал о Байтове доподлинно: работает программистом, ночью сторожит храм на Новокуэнецкой. Поэтому не показалась мне неожиданной христианская символика, обнаружившаяся в его стихах. Впрочем, большинство нынешних русских поэтов не обходятся без упоминания библейских имен и соответствующей атрибутики.
Их можно понять: после стольких лет запретов и оголтелого атеизма!
Единой точкой, в которой сходятся и эстетика, и проблематика стихов Байтова, является по-христиански осознанная любовь в чисто бердяевском понимании: «Любовь к Богу и есть познание Бога, любовь к миру и есть познание мира, любовь к человеку и есть познание человека» (Н. Бердяев, «Философия свободы»). Вероятно, именно отсюда и понятая Байтовым суть сострадания: это — не только сопереживание, но скорее постоянная готовность оставить других людей в покое. Поэт обходится без нравоучительных сентенций. Сопоставляя различные символы (социальные, исторические, советские) с символами религиозно-духовными, Николай Байтов не совершает никакой идеологической работы. Все достойно любви: червонец, найденный у помойки, и осенние листья, революция и пионеры, книга как символ культуры, ничем не выделяющаяся в перечисленном ряду, и ангел:

Взять, допустим, червонец, валяющийся у помойки, — ведь сгодился бы, чтоб отнести и, пожалуй, на книжку положить. .. Или взять революцию. .. Или на полке взять, допустим, какую-нибудь подходящую книжку — ведь душа все равно не взыграет от всех этих взятий... Есть, конечно, немало других интересных примеров: есть отечество, где посреди равнодушных занятий вянет дружба в груди улыбающихся пионеров, вянет лето кругом — и тузы золотые слоятся у порога — и вдоль тротуара до самой помойки. .. Есть, конечно, и где погулять и к чему прислоняться — если, скажем, устал или в случае, скажем, поломки. Есть просторы для мысли, которые даже огромны, — взяв, допустим, гитару, в них можно пойти и, пожалуй, спеть... — но только душа все белеет, как ангел надгробный в позе недоуменья, с тех пор как плечами пожала.

Единственное, что не подчинено в стихотворении символике, — это душа. Душа — как синоним любви, мерило истинности остальных понятий.
Социально-исторические символы, хотя бы по одной только принадлежности своей к Истории, повторяются дважды: в первый раз — как знаки трагедии; второй — как декорации к фарсу. Ощущение их декоративности и недостаточности — пожалуй, одна из главных тем в поэтике концептуализма. Так, «милицанер» в текстах Дмитрия Александровича Пригова — одновременно и супермен, и манекен из советской действительности; поэмы Тимура Кибирова, построенные по принципу коллажа, — готовый сценарий для комиксов иэ истории советской власти.
Байтов приводит знаки трагедии и фарса к единому знаменателю — любви, в строгом соответствии с нормами христианской добродетели и морали. И тем самым, уже как бы не по воле автора, происходит распределение понятий по шкале общечеловеческих ценностей. Хаотичное, казалось бы, соединение символов обретает структуру. Найдена и названа точка отсчета — и знаки советской реальности теряются и бледнеют. В системе координат Николая Байтова духовность изначальна; все остальное — подвластно течению времён. При такой бивалентной связи автор волен лишь определять масштабы.

Сереет рассвет в поперечной щели,
крылья разводит.
По белому знаку проснулись щеглы
в трехмерной свободе,
мышиная паника стихла в шкафу,
скопив себе крохи.
И взгляд, усмехнувшись и зябко шагнув
за лужицу кофе,
уже невозбранную стелит постель,
как белую башню.
Что день произвольно усвоит теперь —
не важно.

Геннадий Кацов
Новое Русское Слово, 12 Октября 1989