Вечер памяти Алексея Парщикова прошел 7 июня, на втором этаже манхэттенского ресторана «Русский самовар». На вытянутом вдоль комнаты-пенала столе - два портрета Парщикова, ушедшего 3 апреля в возрасте пятидесяти четырех лет. Свеча горела на столе перед одним из портретов, перед другим стоял накрытый куском черного хлеба граненый стакан с водкой.
Еще два портрета в черных рамах стояли на настенных узких полках. Антураж поминок, хотя Парщиков присутствовал не только незримо на вечере, но и читающим свои стихи. В 1988 году, перед моим отъездом из Москвы, я записал с Лешей 45 минут его текстов.
Они-то и прозвучали на вечере его памяти. Вот и сейчас пишу, слушая на своем лэптопе Лешины «Три гримерши». Буквально в тот же день, когда Парщиков умер, я выставил он-лайн эту запись, и уже назавтра получил от Кати Дробязко, Лешиной вдовы, короткую весточку: «Слушаю Алешу Парщикова у Вас на сайте. А наш сын, который сейчас в Москве, услышав, сказал мне по телефону:"Это папа? Он может говорить?" Он мог говорить и на вечере его памяти.
Все присутствующие вслушивались в сложный синтаксис его стихов так внимательно, будто голос шел не из обычного компьютера, а действительно из небытия. Наверное, так оно и было, хотя все выступающие особо подчеркивали энергию и жизнелюбие Парщикова в столь краткой его судьбе, и свое собственное недоверие к трем словам, составившим жестокую фразу: "Его больше нет".
Михаил Эпштейн, культуролог и профессор университета Эмори в Атланте, рассказал о своем взгляде на метареализм с его многосоставной образностью, и о Леше, которого знал более тридцати лет. Он подчеркнул, что последние годы Парщиков переписывался с ним по-английски, правда, английский этот был странным и необычным, собственно (добавлю от себя) как и русский Парщикова. Почитайте опубликованные отдельной книжкой его переписку с литкритиком Вяч. Курицыным – вы поймете, что я не преувеличиваю.
Эпштейн сравнил две судьбы: Алексея Парщикова и Натальи Трауберг, покинувшей этот мир всего на несколько дней раньше Парщикова. Оба – общительные, притягивающие людей, талантливые, щедрые на выдумку, с ярким мироощущением и чувством юмора (humor, как влага и соки человеческого существа, в отличие от сухой рациональной его составляющей). И при всем при том – до странности неприспособленные к современному миру. Парщиков, при всех его умениях налаживать связи и находить друзей, при его всесоюзном в конце 1980-х признании, так и не смог утвердиться в высоком поэтическом ранге. Позже, учась в аспирантуре Стэнфорда, он оказался не готов к университетскому карьерному росту, который сопровождался жесткими рамками узкопрофессиональной этики. Рамки эти, как и любые другие, были для Парщикова невыносимы.
Покинув Стенфорд, Парщиков “исчез” в Кельне, проводя время среди книг и заезжавших наведаться друзей, в велосипедных вояжах по немецким долинам и взгорьям, в поглощении невероятного числа книг да гигантской переписке, в основном на любимом его английском, с респондентами по всему миру.
Выступавшая после Эпштейна Ольга Исаева, прежде всего, постаралась убедить присутствующих в том, что сама не ведает, как попала в число выступающих, поскольку с Парщиковым близко не была знакома. Однако, ей есть что сказать, ибо в те годы проводила немало времени в кругу поэтов, деля c ними нередко и бурю, и натиск (допустим, Sturm – это известные поэтические посиделки, на одной из которых Оля, послушав несколько поэтов, типа Парщикова, призналась себе, что ничего из того, что слышит, не понимает, но все услышанное – явно здорово; и, допустим, Drung - в смысле бытового общения с поэтами, где и драг, и портвейн «Агдам», и вовсе не поэтические запои). Парщиков был одной из составляющих того странного столичного мира, называвшегося московским неофициозом до- и начала Перестройки. Исаева в те дни с изумлением как-то обнаружила, что эти эпатажные, своеобразные молодые люди, модные московские поэты - сплошь и рядом, оказывается, провинциалы, как и она сама: Парщиков, Еременко, Жданов, Кутик...
В конце Оля повторила зачин своего выступления: мол, мне есть о чем рассказать, хотя я не такая умная, как Эпштейн, не такая гениальная, как присутствующий на вечере классик соцарта художник Виталий Комар, не такой одаренный прозаик, как присутствующий Вадим Ярмолинец (вошедший в конце мая в шорт-лист главной литературной премии России «Большая книга»), и не такая легендарная, как находящийся здесь же Роман Каплан - владелец «Самовара», искусствовед и друг Иосифа Бродского. Мне это напомнило хрестоматийную сцену из «Члена правительства» с Верой Марецкой: «Вот стою я перед вами, простая русская баба...»
Затем о Парщикове рассказал автор этих строк. Практически, я повторил какие-то моменты своих заметок об Алеше, написанных к 41-у дню после его смерти и решился на эксперимент, прочитав главу «Иван Мазепа и Марфа Кочубей» из поэмы Парщикова «Я жил на поле Полтавской битвы». Как и любой текст Парщикова, этот отрывок труден для восприятия на слух, но в отличии от стиха, еще и немалой протяженности. Мне показалось, эксперимент прошел удачно, то есть слушатели приняли его благосклонно.
Затем к столу с портретами, свечой и стаканом водки подошел нью-йоркский писатель Павел Лемберский. Павел эмигрировал из СССР в начале семидесятых, пишет и говорит одинаково свободно по-русски и по-английски. С Парщиковым не был знаком, но личность Алеши, высказанная в поэтических текстах, статьях и эссе произвела на Лемберского сильное впечатление.
В один из приездов в Германию Павел познакомился с Катей Дробязко – вдовой Парщикова, с которой теперь поддерживает теплые отношения. Собственно он и явился инициатором сбора средств в помощь Лешиной семье. Паша зачитал короткое письмо Кати Дробязко, адресованное участникам нью-йоркского вечера и выдержки из Лешиных дневников, переданных ему той же Катей. Записи о современной культуре и отрывки писем к друзьям, без имен. Примечательно, что в этот же день проходил вечер памяти Алексея Парщикова в Берлине. Выступил и бывший московский поэт Владимир Эфроимсон, ныне житель Нью-Джерси. Володя рассказал любопытную историю автографа на книжке Парщикова «Фигуры интуиции». Парщиков как-то попросил находящегося в Кельне Дмитрия Александровича Пригова передать Эфроимсону книжку, поскольку Дм. Ал. ехал в Нью-Йорк. При Пригове книжку Парщиков и подписывал. Дм. Ал., прочитав автограф, сделал замечание: мол, Эфроимсон пишется не через «Э», а с «Е». Парщиков удивился, но прилежно «Э» зачеркнул, выправив его на «Е»: Ефроимсон. Что имел ввиду Пригов, зачем он это сделал? – смеясь, задался вопросом В. Эфроимсон.
А зачем вообще реагировать на то, кто и что сказал или написал! С этого начала свое выступление поэтесса Марина Темкина, отвечая, видимо, Эфроимсону. А также и мне: я в своем выступлении вспомнил, как Леша Парщиков задался вопросом: «Что он имел ввиду?», - после того, как получил от И.Бродского письмо, в котором Бродский, в общем давая Парщикову высокую оценку, отметил, что в стихах последнего нет просодии. «Почему вообще надо реагировать на такие замечания. Мало ли что сказал Иосиф!» - расчувствовалась Марина.
Следующей выступила Нина Зарецкая, кинематографист и продюсер, много лет знавшая Парщикова. Нина поделилась своими впечатлениями от киноработы с Парщиковым-сценаристом при участии художников известной группы АСТ. Фильм пока еще не закончен (под разными рабочими названиями, одно из них – Подпись; опыт записи treatment'a фильма), но я порылся на интернете и нашел сценарную основу в виде пилотного текста Парщикова.
И завершил вечер Михаил Эпштейн, прочитав один из любимейших текстов Парщикова «Как впечатленный светом хлорофилл», а затем четверостишие, написанное Алешей, видимо, незадолго до ухода из жизни и посвященное его трехлетнему сыну Матвею.
Какой ты тихий, примеряя шапки!
Шаткий воздух в зеркале наклоня.
Ты думаешь, у меня есть шансы?
Ты, малыш, выздоровеешь меня.
В конце – пронзительная, по-детски наивная и гениальная строчка: «Ты выздоровеешь меня». Так говорят дети. Наверное, так говорят и отцы, которые не устают верить в победу над страшной болезнью и из всех оставшихся для общения с Богом заклинаний выбирают одно, на самом естественном для такого общения языке – детском. А точнее: поэтическом.
К несчастью, и это заклинание Алеше Парщикову не помогло.
P.S. Каждый из перечисленных мною участников читал стихи Парщикова, а между выступлениями звучали его стихи в собственном исполнении, что было бы невозможно без технической поддержки и человеческого участия Рики Карбутовой.
И еще одна благодарность – Михаилу Цимбергу. Дело в том, что прийдя в «Самовар», мы обнаружили невероятное: звуковая система не работает и с микрофоном, говоря на языке музыкантов, «полная лажа». Как ни проверяли систему сведущие техработники ресторана, все было напрасно. К счастью, на вечер пришли Михаил и Фаина Цимберги. Я знаю Михаила, как уважаемого человека, миллионера и владельца компании Key Digital по производству цифрового видео, автора сотен изобретений и открытий, одного из создателей в США (да, наш простой русскоговорящий инженер!) в начале 1980-х годов DVD, без которых сегодня наш быт трудно представить. Я попросил Михаила о помощи, учитывая его международный опыт и, говоря по простому, гениальность. Что сделал высококвалифицированный специалист после того, как менее квалифицированные за полчаса не смогли предпринять ничего ровным счетом? Правильно. Михаил Цимберг посмотрел, подсоединены ли звуковые колонки. Оказалось, что провода болтались, зависнув над задней панелью колонок. После того, как провода были за несколько секунд подсоединены, система заработала и данный Богом и Романом Капланом микрофон не подвел.
И еще: особая благодарность за помощь в организации вечера и информационную поддержку компании Krik Enterprises Inc., Наташе Шарымовой (New York Plus Plus), Алле Макеевой (Brooklyn Public Library) и Ирине Шмелевой (VIA3 PR)
Геннадий Кацов
