Сергей Летов и другие...

Благодарю Кинеса Кизиитова за предложение написать о Сергее Летове в самиздат-журнал «Патефон Сквер». Журнал о современной культуре и субкультурах, выходит с 2000 года в Омске на русском языке, распостраняется по подписке в 15 странах мира. Этот номер, возможно, будет продаваться в тусовочных книжных магазинах Москвы.
И предложение Кинеса мне понравилось, и формат материала – без ограничения. Кинес рассказал мне о том, что готовится выпуск воспоминаний и Егоре Летове, и мои воспоминания о Сергее, его старшем брате, также были бы интересны.
Вот что получилось.
Г.К.

Давайте определимся сразу: я хорошо знал Сергея Летова, и в несравнимо большей степени не знал его младшего брата Егора. Так что для летописцев лидера «Гражданской Обороны» мои воспоминания нулевые. Я никогда Егора не видел. Признаюсь, и в видеозаписях. Летов как-то со мной поделился, что поскольку брат стал широко известен, то времени у него в обрез и они почти не встречаются.
По-крайней мере, я никогда не видел их вместе, несмотря на то, что в середине 1980-х и трех дней не проходило, чтобы мы с Летовым где-нибудь ни выступили. Так что воспоминания эти исключительно о брате рок-звезды – Сергее Летове, и любителей рока просьба не беспокоиться.

Сказать, что к Сереже Летову я всегда относился с уважением – значит, отделаться общей фразой. Сергей играет на несчетном количестве инструментов, знает пять или шесть языков, и когда мы обсуждали с ним постановку по мотивам эпоса о птице Симург, то выяснилось, что Летов читает еще и на персидском. (Напомню: птицы отправляются на поиск своего царя Симурга, но во время долгого полета выясняется, что Симург – это все они и есть; Симург в древнем иранском эпосе – некий посредник между высоким духовным и низким земным). Известный сегодня набор необходимых любому европейцу языков Летов освоил еще в начале 1980-х. Работал Сережа в каком-то закрытом для западных шпионов почтовом ящике. Я до сих пор теряюсь в догадках, по какому предмету он защитил кандидатскую диссертацию, но не сомневаюсь, что «на отлично».
Сидя сейчас за столом и стуча по клавишам киборда, я теряюсь в догадках, когда и при каких обстоятельствах мы встретились в первый раз. Возможно, нас познакомил ленинградец Алик Кан во время одного из его визитов в Москву. Благодаря Алику, я познакомился с Таней Диденко (редактором джазового андерграундного журнала «Квадрат», - после того, как СССР покинул прежний его редактор Ефим Барбан), с Артемом Троицким и многими другими значимыми персонажами музыкальной московской неофициальной элиты.
В этот круг центростремительно занесло Летова, так что немудрено, если мы с ним встретились на одном из полуподпольных вечеров-концертов. Вспоминаю, как на углу одной из Бронных улиц, по-моему, на Большой, собрались Летов (само собой, с несколькими музыкальными футлярами), Троицкий с девушкой (может, с женой, хотя понятия не имею, женат ли он был в 1983 году), какие-то художники-перформансисты. Мы подходим к этой группе с Таней Диденко (она тогда, кажется, работала в кондовом журнале «Советская музыка») и вместе отправляемся в чью-то художественную мастерскую. Не помню, что там происходило, поскольку таких литературно-музыкальных встреч в дальнейшем были сотни.*
Есть еще одна версия нашего знакомства. Осенью и весной в помещении-подвале Комитета художников-графиков профсоюза работников культуры на Малой Грузинской, 28, проходили выставки «Двадцатки» (самое значительное полуофициальное явление художественной Москвы, начиная с конца 1970-х до начала перестройки) и группы «Двадцать один». Летова приглашали играть на открытии как те, так и другие.
Говоря сегодняшним языком, это был отличный Пи-Ар: поглядеть на работы этих художников приходили тысячи. Существуй в те годы представление о том, как раскручивать музыканта фриджазового направления (помимо Рос- и Госконцерта, куда Летову уж точно с его музыкой вход был заказан), Летов стал бы известен на всю страну. Конечно, это не попса и не рок, но для России выглядело необычно, и на этом можно было сделать и имя, и деньги. Естественно, в других условиях.
На этих выставках Летов играл и соло, и в составе тогда еще не приобретшего свое название «Три О» (в середине 1980-х, с замечательным волторнистом Аркадием Шилклопером и трубачом-тубистом Аркадием Кириченко, импровизатором и перформансистом). В центре выставки Летов со-товарищи играли одну композицию за другой в стиле «фри» и играть могли часами. В дальнейшем такие выступления переросли в литературно-музыкальные. Вокруг бродили по залу посетители выставки. Где-нибудь в углу колдовал над моментальными портретами, по пять рублей штука, гениальный, с утра уже выпивший Зверев (из исторической плеяды: Крапивницкий, Немухин, Янкилевский, Яковлев, Штейнберг…).
Вполне возможно, мы с Летовым познакомились в начале восьмидесятых, на одной из таких выставок.

Сергей серьезно влиял на мое мировозрение, когда нам обоим было лет по двадцать пять. С ним связано в моей жизни немало хорошего, интересного, впечатляющего. Он был и есть оригинален во всем: внешний вид, невообразимые идеи, готовность разделить любой необычный замысел. В свое время Летов попросил меня написать пьеску для голоса и инструмента. Я написал сценарий коротенького хэппенинга, назвав его «Шагами Пятилетов». И написал еще текстов десять в форватере.
В те годы, о которых я хочу рассказать, Сергей Летов уже играл на всех мыслимых, по-моему, духовых инструментах. Я ни разу не помню Летова без огромного кожаного футляра, в котором складировались не только саксофон, флейта, кларнет, но и бас-кларнет, и какие-то самодельные трубки из алюминия с дырочками (видимо, Летов однажды распилил раму раскладушки), и свистки, и сипелки, сопелки, бибикалки с прочими невероятными духовыми раритетами. От одного только взгляда на это богатство любой детсадовец описался бы от счастья, попади оно ему в руки.
Летов не пил. Ни грамма вообще. В моем окружении это было редкостью. Из моих знакомых, замечательных московских поэтов, я ни разу не видел пьющим только Юру Арабова, а среди музыкантов и художников встреча с непьющим человеком считалась скверной приметой. Пили в то время все, и пили все, что попадется под руку. Причем пили везде. Так, мы с поэтом Лешей Парщиковым облюбовали один уютный многоэтажный дом рядом с Белорусским вокзалом. Дверь в подъезд не закрывалась на замок никогда.
Мы покупали несколько бутылок сухого, в соседнем отделе «Гастронома» - вареную колбасу, плавленный сырок и буханку хлеба. И не без удовольствия разложив все это на широком каменном подоконнике (почему-то, мы выбрали третий этаж), проводили, распивая и закусывая, добрый час. Никто нас не гнал, да и мы никуда не торопились. Было тепло, уютно, спокойно. Допив, мы шли на какой-нибудь поэтический вечер, или в «Юность» к Кириллу Ковальджи, или на Малую Грузинскую, что было по-соседству. Сейчас это неважно. Важно другое: то, что Летов не пил, мощно его выделяло. Так инопланетянин был бы сразу замечен на профсоюзном собрании. Я тут подумал: а ведь окажись инопланетянин у пивного ларька – сошел бы за своего.
Был Летов крайне худ (не телосложение, как поэтически сказал бы Михаил Светлов, а теловычитание), что наводило на мысль, мол, Летов не только не пил, но и не ел. Его невысокий рост и миниатюрная фигура словно подходили под категоричное: «Тяжела и неказиста жизнь народного артиста». Длинные завивающиеся волосы бледными прядями спадали на плечи. Куцая борода прилипла к острому миниатюрному подбородку. Тонкие ножки, изящные ручки. Еще можно было представить, что такого человека способна полюбить женщина, но чтобы такой человек мог влюбиться в столь тяжелый, в смысле веса, инструмент как саксофон – это казалось невероятным. Какие звуки, при такой физике, музыкант мог бы выдуть? Я готов дофантазироваться и заявить: казалось, еще несколько потерянных Летовым килограмм – и он запросто мог бы пролезть в раструб саксофона.

Энергии Летова могла бы позавидовать самая совершенная лампочка Ильича, а его идеи меня завораживали, как искателя приключений – манипуляции наперсточника.
Летов мог в одно и то же время быть в нескольких местах сразу. Я знал еще несколько человек, которые запросто опровергали постулат о невозможности одному телу пребывать одновременно в двух разных местах. По-моему, учебник физики, класс седьмой.
Летов был везде. На уже упомянутой мною Малой Грузинской, и одновременно в какой-нибудь мастерской на литературном чтении. А уже через полчаса – на джазовой импровизации в ДК «Москворечье».
Недавно я с удовольствием прочитал книгу Александра Кана «Пока не начался JAZZ». Книжка вышла в питерском издательстве «Амфора» то ли в апреле, то ли в мае, и я всем рекомендую ее прочитать. Кан вспоминает Ленинград начала 1980-х: Курехин, БГ, Вапиров, Чекасин, Летов... Сергей Летов появляется в книге как раз в тот период, о котором пишу и я: 1983-1984. Я бы не удивился, узнав, что в то часы, когда Летов играл в Москве, на Малой Грузинской, одновременно он выступал в ленинградском Клубе Современной Музыки у Кана.

Летов может все.
Помню, Сергей в 1985 году задумал постановку потрясающего рассказа Рэя Бредбери «Уснувший в Армагеддоне», и в ней участвовал. Это была его идея – поставить рассказ о космонавте, который чудом выжил в катастрофе, оказавшись на чужой планете. Космонавт пробует уснуть. Но едва засыпает, в голове его возникают странные звуки и слова.
Когда-то на планете враждовали между собой два племени, и духи воинов этих племен продолжают искать поле для боя. Им оказывается мозг космонавта: «И в него вошло, им овладело безумие. "Спи, спи, о спи, - говорили голоса. - А-а, спи, спи". Он открыл глаза. Голоса исчезли. Все было в порядке. Он передернулся, покрепче закрыл глаза и устроился поудобнее. "Ээээээээ", - пели голоса далеко- далеко. "Ааааааах", - пели голоса. "Спи, спи, спи, спи, спи", - пели голоса. "Умри, умри, умри, умри, умри", - пели голоса. "Оооооооо!" - кричали голоса. "Мммммммм", - жужжала в его мозгу пчела. Он сел. Он затряс головой. Он зажал уши руками. Прищурившись, поглядел на разбитый корабль. Твердый металл. Кончиками пальцев нащупал под собой крепкий камень. Увидел на голубом небосводе настоящее солнце, которое дает тепло...»
Летов пригласил для этой постановки человек тридцать. Разбил их на две команды. Все происходило в актовом зале ДК «Красный Октябрь».
Я был в одной из групп. Всем раздали листочки с текстами. В листочке были фрагменты из рассказа:
Спи, спи, спи, спи, спи
Умри, умри, умри, умри, умри
Ээээээээ
Ааааааах
И так далее. Летов был и дирижером, и музыкантом. Участников разместили ярусами, как голосовые секции в хоре. Левая сторона хора получила свою партию, правая – свою. В зале выключили свет, участники подсвечивали лица фонариками.
Дальше все развивалось по проверенной схеме «отключили тормоза – поехали!» По знаку Летова, одна из групп начала гудеть, затем вступила вторая группа, начав жужжать. Мы переходили со строки на строку, создавая то унылый фон, то звуковую вакханалию, то исполненный воплями, криками и шумами восточный нестихающий базар. Летов менял инструменты, перекрывая фон хора или, наоборот, отходя соло на задний план.
Не знаю, как это смотрелось и слушалось со стороны, но у меня было ощущение невероятной насыщенности звуками и энергией, - и полной потери словарного запаса. Остались только мычащие и шипящие, которым безропотно уступили места гласные и, естественно, согласные. Пропетое на фальцете «спи, спи, спи...», теряло качества, присущие буквам, словам и предложениям. «Спи» бессмысленно распалось на свистящую «эс», пурпурную «пи» и забившуюся в истерике, долгую жалобную «и».
Что-то истошное, нутряное рвалось из многосоставного животного - рыкающих, сопящих певцов. Ааааааааа – отрывались в высь ноты верхнего регистра, ууууууууу – застывали в ногах глухие басы. Так пациент насыщается внутренней атональной мелодией, едва начинает действовать наркоз. За секунды перед провалом в ватную тьму сна без сновидений.
Помнится, так приходит обморок: шумом в ушах, грохотом барабанных перепонок и тренькающими тонкими гитарными нотками, расходящимися яркими зелеными кругами в зазоре между зрачком и накрывшим его веком. По мнению большинства зрителей, снизу подсвеченные фонариками лица участников, доведенная до полнейшего хаоса распевка, вполне соответствовали кошмару основной коллизии "Спасенного в Армагеддоне".

Сергей участвовал в самых разных проектах - и как приглашенный музыкант (практически, во всех "Поп-механиках" Сергея Курехина), и как продюсер, режиссер, музыкант. Едва реализовывалась одна идея - уже на подходе было несколько новых. Как-то он мне сказал, что самые продвинутые творческие люди - художники. От них приходят в современную культуру новые идеи и концепции. В доперестроечные годы большинство тех, кого можно было читать, пребывали заграницей, а тех, кого можно было слушать, к концертам допускали крайне мало (композиторы, вроде классической тройки Шнитке, Губайдуллина, Денисов в Союзе композиторов СССР были бельмом в глазу).
Художники работали в мастерских, их часто навещали гости и на таких посиделках обсуждали и обсасывали все самое интересное и авангардное. А разрешенные выставки на Малой Грузинке, да и не только в одном этом месте, притягивали всех мыслящих и уставших от окружающего соцреализма людей. Вокруг таких художников как Дмитрий Александрович Пригов, Никита Алексеев, Илья Кабаков, Франсиско Инфанте, Женя Дыбский, Наташа и Валера Черкашины, группа "Мухоморы" (Звездочетов, Свен Гундлах и его рок-группа "Средне-Русская возвышенность" [эх, «Галя, Гуляй!»], братья Мироненко), группа "Детский сад", а также перформансистов (Андрей Монастырский и "Коллективные действия", Наташа Абалакова и Толя Жигалов, «Медгерменевтика» (Ю.Лейдерман, С.Ануфриев, П.Пепперштейн), Михаил Рошаль, Григорий Кизевальтер и немногие другие) формировалась качественная среда из представителей творческих и технических профессий.
Контакты возникали самым непредсказуемым образом. Так, я был однажды приглашен в гости к художнику Николе Овчинникову. Его жена была француженкой, и иностранцы бывали у Овчинниковых довольно часто. В тот раз должен был выступать какой-то гитарист, о котором еще никто ничего не знал, но Артем Троицкий его горячо рекомендовал. Гитарист родом был из далекого, кажется, Череповца, но в настоящий момент прибыл из близкого Питера. Видимо, это был первый концерт в Москве Саши Башлачева, хотя я могу ошибаться, поскольку все заметные музыканты, прежде всего, проходили через квартиру Саши Липницкого, уже организовавшего удивительные "Звуки Му" (по версии Троицкого, "Муки Зву").
С числительными напрягаться не буду, но следующий концерт Башлачева после выступления у Овчинникова, состоялся уже у меня дома. По-моему, скидывались присутствующие по пять рублей, равно как и на домашние концерты БГ (сольные либо с гитаристом Титовым). Сегодня Саша Башлачев легенда, в день его смерти собираются его фаны и играют потрясающие Сашины песни. Мне они понравились с первого раза, оттого я и пригласил Башлачева к себе домой, и пригласил на этот концерт друзей и приятелей.
Естественно, в Москве не все приняли то, о чем и как пел Саша. Здесь срабатывал и известный московский снобизм, и то, что Башлачева называли «новым Высоцким», что само по себе было идиотизмом. После такого представления чего ождать от мальчика из какого-то Череповца, с золотой фиксой в зубах? В последний раз я виделся с Башлачевым в театральной студии у Васильева на улице Воровского, кажется, 18. Башлачев был с "Оберманекенами", они что-то совместно планировали.
В феврале Саша Башлачев выбросился из окна своей питерской квартиры.

Вернемся к Летову. Он тоже был из какого-то Омска, что меня с ним еще крепче сближало. Я попал в Москву из какого-то Херсона и у нас, провинциалов, не оставалось выбора: необходимо было себя доказать, что значит активно участвовать в самых разных проектах. Провинциал в Москве - тема особая и с ней мне не так часто доводилось сталкиваться.
В основном, вокруг меня и Сергея были дружелюбные люди, для которых "не-москвич" не было тавровой печатью. Уже здесь, в Нью-Йорке я понял, что по отношению к некоторым людям заблуждался. Как для антисемита всегда еврей будет красной тряпкой, так для москвича с определенным направлением мысли приезжий - "нерусский" (существовал такой любопытный персонаж в питерской тусовке по имени Вишня; он в своем паспорте в графе "национальность" к "русский" приставил частичку "не". Так и значилось в паспортине - нерусский).
Например, я был крайне удивлен, когда в "Независимой газете" в пространной рецензии на мою книгу "Притяжение Дзэн", мой хороший московский знакомый Олег Дарк в первых абзацах свысока, небрежно рассуждает на тему "приехавшего в Москву Кацова".
Самый любопытный момент в том, что Олег говорит во множественном числе, мол, мы принимали Кацова с усмешкой, нам казался Кацов выскочкой. Дальше, размышляя о моих рассказах, Дарк переходит к повествованию от первого лица (кстати, в другой своей статье о притчах, он меня обильно вспоминает и цитирует, так что нельзя сказать, что и ко мне, и к моей прозе Олег относится плохо). Давно уже подмечено, что за этим "мы" скрывается сильный заряд комплекса неполноценности.
В случае с Олегом, могу сказать одно: когда московский "Клуб Поэзия" вошел в свою звездную полосу, явно претендуя на некую историческую значимость, Олега Дарка ни слышно, ни видно не было. Он не принимал активного участия в деятельности "Клуба" и, видимо, в этом "мы" скрывается недовольство по этому поводу. Я же был, как один из организаторов "Клуба", всегда на виду, так что оттуда, из зала "мы" скалили втихаря свои зубы...

Летов, как я уже писал, был повсюду. Вспоминаю наш совместный проект в ГлавАПУ (рядом с площадью Маяковского). Однажды Летов отправился в Питер, на очередную курехинскую "Поп-Механику", и договорился с Курехиным о том, что в его следующий приезд в Москву они выступят вместе с московскими поэтами.
Ждать пришлось недолго. Курехин с Африкой (Сергей Бугаев) приехали в Москву по делам, и я договорился о проведении вечера, благо, как директор "Клуба Поэзия" уже знал, где и в каком месте можно снять зал. Помещение актового зала Архитектурно-Проектного Управления вмещало человек триста-четыреста. Никто никаких объявлений о вечере никуда не давал. Слух о предстоящем концерте сделал свое дело - зал быт набит битком. Вечер решили провести в два отделения. С литературной стороны, в нем принимали участие Дмитрий Александрович Пригов, Лев Рубинштейн, Володя Друк и я. Музыканты были представлены питерцами Курехиным с Африкой, и московским "Три О" (Летов, Шилклопер, Кириченко). Задумано было так: в первом отделении из четверых поэтов двое читают тексты с питерцами, а двое - с "Три О"; во втором отделении менялись, и те, кто в первом выступал с Курехиным и Африкой, во втором читали с "Три О" - и наоборот.
Если с "Три О" все было более менее определено и понятно, поскольку все четверо неоднократно с ними выступали, то от склонных к провокациям Курехина и Африки можно было ожидать чего угодно (позже, в 1991 году они прославились в известной телепрограмме, заявив о том, что броневик был грибницей, а Ленин - грибом).
Так оно и произошло: Африка оба отделения что-то сосредоточенно крушил в районе задника сцены и грохотал некими странными прутьями, деревянными палками и прочими ударными инструментами. Курехин же, как и положено человеку-оркестру, извлекал из синтезатора звуки невозможные, нередко - невыносимые. Понятно, играй Курехин вещи мелодические, все бы в зале плевались. В нашем случае, большинство пришедших на концерт были счастливы.

С Летовым и с «Три О» было легко выступать. Поскольку они играли "фри", то любой текст, включая классическую силлабо-тонику, существовал сам по себе и можно было читать его, не отвлекаясь на музыкальный фон. Хотя, гораздо интересней было вступать с музыкантами в диалог, ломая текст, допустим, повторяя одно и то же слово или строку, повышая голос до крика или замедляя темп в зависимости от ритмического рисунка инструментов. Казалось, в этом синтезе музыки и слов появляется какая-то новая энергия, способная модифицировать и текст, и музыку. Вообще, наличие текста в музыке и музыки в любом тексте становилось на таких выступлениях особенно явным (как тут не вспомнить Джозефа Бойса).
Иное дело, насколько наши ощущения на сцене совпадали с ощущениями зрителей в зале.

Кстати, в какие только залы нас не заносило. С Летовым у меня было одно курьезное выступление. Где-то какой-то импресарио нас услышал и пригласил на сборный концерт в ДК "Кузьминки". Мы не знали, перед кем будем выступать и каков состав участников. Оказалось, что перед нами выступает рок-группа, а после нашего, заранее оговоренного 15-минутного выступления - популярный певец Крылов (я бы сделал его президентом международной ассоциации пивоманов - Крылов был на удивление подвижен при весе, наверное, в двести кило). Состав участников несколько удивлял, но нам должны были заплатить по сто рублей (год 1987, тогда еще только появились творческие кооперативы) за то, что довольно часто мы исполняли задаром. Мы начали готовиться к выступлению. Ни Летов, ни я не представляли, что за публика в зале.
Наконец, нас объявили, безбожно переврав мою фамилию, что бывало часто (так, на первом вечере эротического искусства в Москве осенью 1988 года, я был заявлен в программке с фамилией Кацов, зато с именем Дмитрий - видимо, перепутали с являвшимся везде и звучавшим повсюду Дмитрием Александровичем Приговым). Теперь представьте: Летов в длинном белом балахоне выходит на сцену, вооруженный до зубов - саксофон, бас-кларнет, флейта, бесчисленные пищалки и свистульки. Я несу себя к рампе, держа в руке листки с текстами. Мы купаемся в лучах софитов и кто там, за авансценой, видеть не можем.
Подходим к двум микрофонам на тонких "журавликах". Смотрим в зал - и тут я онемел. Летов, ко всему привыкший и характером нордически-стойкий, был потрясен не меньше. В забитом до отказа зале огромного Дворца Культуры я не увидел ни одного лица старше лет пятнадцати. То есть, для них рок-группа "Алиса" уже была бы невероятным напряжением и потребовала бы мощного интеллектуального усилия. Что говорить о фри-джазовом музыканте и его партнере, пришедшем почитать складные тексты обезумевшим от половых гармонов подросткам. Могли ли мы конкурировать с последующим Крыловым, или с только что отыгравшей чумной хард-рок группой?
Шансов у нас не было никаких. Предстояло испытать 15 минут позора, которые ну никак не могли обернуться 15 минутами славы предсказателя Энди Уорхолла. Все, что нам оставалось делать - плюнуть на все, оставаться самими собой и закусить удила.
Первые минут пять я опасался, что сейчас нас будут бить, как в простых Васюках - великого комбинатора Бендера. В простых Кузьминках все могло окончиться трагичней и нас сделали бы инвалидами на всю жизнь (понятная иллюстрация к академическому "и здесь кончается искусство, и начинается судьба"). Думать о том, как безжалостно искусство требует жертв, не хотелось.
Тут, видимо от отчаяния, Летов что-то завизжал в саксофон, я же перешел в третью октаву и посмотрел во вражеский зал, как солдат из окопа перед атакой. Видимо, от нас шла такая волна ненависти и решимости, что зрители не могли этого не отметить. Не знаю, как Летов, но во мне горело одно желание - перебить настроение зрительного зала во что бы ни стало. Иначе они перебьют нас поодиночке.
Под скачущий саксофонный визг я ломал строки, и обломки фраз падали в первые ряды партера, отлетали от разбитых макушек и кровавили задние ряды. Мы с Летовым сражались не на жизнь, а на смерть, и не представлявшие такого напора подростки наш ратный подвиг оценили. Оставшиеся минут десять "рука бойцов колоть устала" - "и битвою мать-Россия была спасена". В том самом прямом значении: ибитвоюмать! Можете себе представить: нас отпускали нехотя и с апплодисментами. Еще несколько лет после этого при слове "Кузьминки" моя левая рука, в которой я держу тексты во время выступлений, самопроизвольно нервно подергивалась.

Вспоминать о моих совместных выступлениях с Летовым можно долго. Вот еще несколько зарисовок, после чего я, надеюсь, поставлю точку.
Вечером 31 мая 1985 года несколько автобусов с актерами и массовкой выехали за пределы Москвы на съемки фильма Коли Данелия. Коля - поэт, художник, актер, сценарист, режиссер - был сыном Георгия Данелии и актрисы Любови Соколовой. Я бы не удивился, окажись Коля еще и хореографом.
Человек самых разносторонних интересов, он погиб при каких-то диких обстоятельствах. Все, что я знаю: Коля с каким-то мультипликатором из Грузии сидели на кухне Колиной квартиры. К ним забрались (а может, позвонив в дверь, вошли) какие-то люди, или один человек. Приемами каратэ они убили одного и другого. Колин фильм «Эй, Семенов!» уже получил какую-то награду европейского фестиваля и ходили слухи, что Колина смерть – результат внутренних разборок в мире кино.
Помню, через месяц, примерно, после смерти Коли в декабре 1985 года, в «Правде» вышла статья актера Николая Крючкова (звезда фильма «Трактористы»). Актер рассказывал о том, как известные люди мира кино и театра проталкивают в светлое будущее своих детей – режиссеров и актеров нового поколения. Не уверен, что эта статья имела какое-то отношение к Коле и его отцу, но проблема была, и о ней Крючков писал с болью.
А в ночь с 31 мая на 1 июня 1985 года человек тридцать выехали на съемки «Эй, Семенов!». Эта съемочная ночь была примечательна не только моим с Летовым в ней участием, но и выходом 1 июня в свет партийного указа Михаила Сергеевича Горбачева о войне с пьянством и борьбе за трезвость. С календарного Дня защиты детей началась кампания по уничтожению виноградников в Грузии и Молдавии, а очереди к ликеро-водочным отделам «Гастрономов» выглядели постановочной иллюстрацией к рассказам о Великой Китайской стене.
Горбачев в своем стремлении к трезвости был не оригинален. Исторических аналогов масса. Так, еще 14 августа 1619 года в Вирджинии были приняты законы против пьянства и запретили выращивать виноград. Не говоря о 18 и 21 Поправках к Конституции США (так называемый «Сухой закон, стартовавший с 18-й и отмененный 21-й в 1933 году). Да, и в России принятый в 1914 году запрет на производство и торговлю спиртным сохранялся в годы «военного коммунизма», вызывая повсеместное распространение самогоноварения и наркомании.
С приходом к власти Горбачева, в столичных интеллигентных пьющих семьях остро встал вопрос о замене алкоголя легкой наркотой (популярная тенденция, отмеченная мною в рассказе «Несмотря на эту и другие неприятности»). Ситуация усилилась с появлением книг Кастанеды, Берроуза и популяризацией имени Тимоти Лири. Рабочий же и колхозница вынуждены были простаивать в очередях к магазину с 11 утра до 7 вечера, при этом вероятность того, что бухло удастся купить, была фифти-фифти. Призыв поэта-провидца: «Февраль! Достать чернил – и плакать!!!» - стал более, чем актуален.
Речь шла не о жизни, а о смерти: где достать «чернил»? (Для непосвященных: чернилом называлась вся красно-винная бурда, производимая мощной винной индустрией СССР. Пить дешевые портвейн, или так называемое кабэрне с савиньоном было до отвращения противно. Все равно, что пить чернила, такого ужасающего качества выпускалось это пойло.)
С другой стороны, никто нам простых и легких путей не обещал. Никаких западных “Easy Living”, как пели в своем хите легендарные британцы Uriah Heеp.
Летов, повторюсь, в то время не пил. Я запасся поллитровой бутылкой водки «коленвал» и был готов к любой роли в массовке. В душе царили веселье и беззаботность. Никакого ощущения того, что с приходом советской трезвости на 1/6 части света наступит Армаггедон, не было. Как верно заметил Юз Олешковский: «1/6 часть света – это тьма». Тогда еще я этой фразы не знал.
Летов должен был играть в составе какой-то рок-группы (по-моему, «Доктор»). Сценарий мне был неизвестен, но почему-то зажгли костры. Вокруг без суеты работали гримеры и группа операторов. Режиссер метался по площадке с громофоном.
Вселенская тьма окружила костры и летящие врассыпную искры, рок-группу с Летовым в бледном балахоне до пят и звезд киноиндустрии. «Небо, как колокол, / месяц – язык, / мать моя – родина, / я – большевик». Дело происходило на какой-то свалке. Прибыли мы на место поздним вечером.
Ко времени прибытия с полбутылки я уже отпил, усиленно знакомясь с лучшими представителями массовки. Все остальное было покрыто тайной, хотя, учитывая время суток, уместнее сказать мраком. Я впервые принимал участие в киносъемках, и неофитом стоял перед камерами, послушный воле режиссера.
Коля был потрясающ и всемогущ. Я мог наблюдать в его окружении уверенных помощников и бабушек-гримерш, знавших Пырьева и Калатозова. Представляю себе их видение режиссера: ум, честь и совесть; интеллигентность, эрудиция, знание жизни; лаконичность профи, интуиция гениев, прочтение сценария до последней запятой. Перед такими режиссерами млеешь от счастья, а поздоровавшись за руку, бережно кладешь в фармалин свою отрезанную по запястье ладонь.
Коля ходил с громофоном и выкрикивал что-то в таком роде: «Класс! Атас! Ну, ты вааще! Убойный кадр!!! Клево, чуваки! Полный улет! Ништяк!» У бабушек глаза лезли на лоб и чепчики сами по себе бросались в воздух. Коля был режиссером нового поколения и иной формации. Ни Ивана Пырьева, ни Михаила Калатозова, ни Сергея Бондарчука в помине. Голая правда жизни под рев рок-группы, под стоны в разные мундштуки Летова, под жар костров и изрядно подогретую алкоголем массовку.
Что я там всю ночь делал, чем занимался – не помню, хоть убей. Но от награды за лучшую роль третьего плана не откажусь.
С Колей** с тех пор я не встречался. Через полгода узнал о его смерти. Уже после этого, мне рассказали о том, что «Эй, Семенов!» получил приз то ли в Голландии, то ли в Швеции на кинофестивале.

Еще об одном киноопыте совместно с Летовым и режиссерами параллельного кино братьями Игорем и Глебом Алейниковыми. Я уже писал о том, что Летов сподвигнул меня на написание нескольких пьес. Две из них – «Гениальная» и «Генитальная» - были написаны в ритуально-мистической манере, вроде метафорических камланий в стиле Велимира Хлебникова.
Наговоры-приговоры-заговоры. В «Генитальной пьесе» понять было ничего невозможно, кроме действующих лиц. Наряду с королем вест-готов Аларихом (вошедшим в 410 году в Рим по самый арьергард), Екатерины Второй и, кажется, свободной женщины Запада и советского посла Александры Калантай, не обошлось без Петра Чайковского и Оленя с ветвистыми рогами. В чем-то это безумие перекликалось с популярными в восьмидесятых пьесами Нины Садур, с ее паночками и чертовщиной.
Как ставить «Генитальную пьесу» не знал никто, даже режиссер Боря Юхананов. Ему, правда, пришла в голову мысль выехать за город совместно актерами и зрителями и, под ахи и охи реального полового акта (естественно, главная героиня – легендарная Маша Бородино-Ватерлоо-Аустерлиц), читать пьесу напевно и неспеша. Идея так никогда и не была осуществлена. Возможно, потому что Маша проживала в Питере и была там нарасхват.
Единственная - мировая, естественно, - постановка «Генитальной пьесы» была реализована творческой группой в составе братьев Алейниковых, Летова, вашего покорного слуги и пяти-шести актрис (могу ошибаться, они участвовали в спектаклях ритуального театра удивительной Ники Косенковой). Задумка была непростой. Авторский текст читал автор, то есть я. Текст я напевал, выкрикивал и выхрипывал. С Летовым мы работали в дружном дуэте: его музыкальный голос по хрипам и мычаниям не больно отличался от моего.
Актрис же мы накрыли огромной белой простыней, на которую проецировали, как на шевелящийся живой экран, один из черно-белых фильмов братьев Алейниковых. Под простыней актрисы передвигались, перекатывались, ползали на коленях и вставали в полный рост, натягивая простыню головами и руками. Время от времени они издавали фоном странные звуки и шумы, подобно хору в древнегреческих трагедиях. Зрители расположились по окружности. В зале выключили свет.
Речь в пьесе велась о похоти и страсти. Герои ими мучаются, истекая шипящими и междометиями. Страсть испепеляет репризы, екатерины и чайковские задыхаются в паузах от переполняющей их похоти. Аларих с Оленем символически изображают могучую мужскую, не всегда управляемую силу. На пересечении всех этих векторов Сергей Летов в белом балахоне разрывает воздух воплями саксофона, натурально изображая свадебный клич марала.
В истерическом финале ко всем приходит полный «гонец из пизы».
Не знаю, как остальным, но мне понравилось. Наорался я вволю. Мы с Летовым, как водится, взопрели, испытав полный аристотелевский катарсис. Алейниковы все это возбужденное волшебство снимали на 8-миллиметровую камеру, так что у потомков есть шанс оценить художественные достоинства постановки. В том случае, если пленка уцелела.

30 января 1989 года я отбыл из Шереметьево в Вену, начав известный иммигрантский путь хождения за три моря. Первым морем было Тирренское: в Италии наша семья провела три месяца в ожидании разрешения на въезд в США. 12 мая, покинув аэропорт имени Леонардо да Винчи в Риме, через девять часов я ступил на ковровое покрытие аэропорта имени Кеннеди.
Началась иная жизнь, о которой на сайте сказано немало: в словах, в аудиозаписях и видеоматериалах. С Летовым, тем не менее, связь не прерывалась. Буквально через год «Три О» выступали в легендарном Knitting Factory тогда еще по адресу 49 East Houston Street. Кстати, город Хьюстон пишется точно также, только ньюйоркцы называют свою улицу Хаустон. У ньюйоркцев своя, особая гордость.
А район СоХо расшифровывается, как South of Houston – Южнее улицы Хаустон. Есть и НоХо – North of Houston. Об этом концерте я написал небольшую статью. 1990-е были полны надежд для музыкантов и художников из России. Казалось, Америка на волне интереса к Перестройке откроет свои концертные площадки и галереи – «и весь мир рукоплещет советскому балету!»
Этого не произошло. Такие мастера как Илья Кабаков, Эрик Булатов, Виталий Комар и Александр Меломид, Гриша Брускин (отдельная история с Михаилом Шемякиным и Эрнстом Неизвестным) явились Западу в окружении лучших западных же галеристов и арткритиков. Художники, самостоятельно пробивавшиеся в Нью-Йорке к признанию (Александр Захаров, Юрий Горбачев) либо вынуждены были изменить свой стиль (Захаров), либо использовать на старте явно нетворческие методы (так, Горбачев не отрицал, правда, не утверждая, что первый президент СССР М.С.Горбачев – его двоюродный дядя, чем вызывал понятный интерес).
С музыкантами, равно как и с литераторами, дело было швах. Как-то в кафе Anyway я сидел с менеджером группы «ДДТ», и мы обсуждали, как хорошо было бы привезти в Нью-Йорк команду Юрия Шевчука. Говорили о гонораре, о предполагаемой площадке для концерта. Я тогда так за это и не взялся, а через несколько лет «ДДТ» выступили в Нью-Йорке и в зале собралось под две тысячи русскоговорящих фанов рок-группы.
Понятное дело, что американцы как не знали об этой группе, так до сих пор и не знают.
В той нашей беседе менеджер «ДДТ» заметил, что они выступили бы бесплатно на концерте в Madison Square Garden, участвуй в этом какая-нибудь группа уровня Rolling Stones. Это желание было понятно: хоть как-то приблизиться к мировому уровню и к американскому слушателю. Ни у этой группы, ни у какой бы то ни было другой российской так ничего и не вышло (перестроечный «Gorky Park» - странное исключение, да и кратковременное). Уверен, что если бы «АВВА» пела по-шведски, о ней тоже никто бы не знал и мюзикл «Mama, Mia!» вместе с одноименным фильмом свет никогда бы не увидел.
Что говорить о группах вроде «Три О»? Джаз в Америке – историческая достопримечательность, и своих героев мэйнстрима, би-бопа, фри или не-фри здесь хоть отбавляй. Не нужен Америке русский литератор, если у него нет литагента. Нет для джазовой, или рок-группы никакого пути, если они выходят на рынок без понимающего в деле толк импресарио. Попытки попробовать «на авось», «на удачу» привели к обидам на Запад многих российских звезд культуры (я писал об этом в статье «Рыба под парашютом»).
Летов не был исключением. Да, «Три О» играли в легендарном авангардном Knitting Factory, но при пустом зале. Летов играл в Нью-Йорке не один раз, но каков результат? Другое дело в Европе, с массой маленьких авангардных фестивалей, а главное – близостью географической, когда Россия и Европа воспринимались после падения Берлинской стены, как единое культурное пространство. Америка – за океаном, и здесь все иначе. Русские музыканты и европейские интерес вызывают крайне незначительный.
Летов явно обиделся. Как-то он написал мне письмо, в котором сравнивались американская и российская культурные модели. Мысль была, примерно, такая: у нас, в России Шнитке и Курехин, а в прогнившей Америке, стране ширпотреба – Мадонна и Принц. Я тогда опешил, не зная как на это реагировать. Умница Сергей Летов, аналитик и эрудит, каких мало, ставит в один ряд Шнитке и Курехина не, допустим, с Филиппом Гласом и Джоном Зорном, а с иконами американского масскульта, что, по-крайней мере, не корректно.
Если уж Мадонна, то пусть Алла Пугачева (или подберите по своему вкусу). Надо ли так явно передергивать, сопоставляя элитарное с массовым? Я вижу в этом только одну причину – в США не приняли, не признали, почти отвергли.
Эту тему мы больше с Сергеем ни разу не поднимали. В 1997 году я приехал в Москву и мы несколько раз встречались. Летов тогда работал в спектакле «Москва – Петушки» в театре на Таганке и пригласил меня на просмотр. В результате, я порекомендовал уже здесь, в Нью-Йорке этот спектакль театральному импресарио Льву Трахтенбергу, и «Москва – Петушки» года через два прибыл в США на гастроли.
А в 1999 году я пригласил Сергея выступить на презентации моей книги «Притяжение Дзэн», вышедшей осенью того года в питерском издательстве «Петрополь». Мы провели классные концерты в Нью-Йорке и Филадельфии, и видео одного их этих выступлений можно посмотреть на сайте ВИДЕО.
Последний раз я беседовал с Сергеем по телефону на следующий день после того, как узнал о смерти Егора. Сергей уже был в Омске. Жаловался на то, что журналисты досаждают в эти трагические для него и его семьи дни. Я высказал свои соболезнования, и мы пообещали друг другу созвониться.
Обещанного, как известно, ждут три года. Не дожидаясь окончания трехлетнего срока, я передаю Сергею Летову привет и мои уверения в прекрасном к нему отношении. Привет этот, как вы видите, письменный, зато наговорился я от души.
Спасибо за внимание.

Геннадий Кацов

P.S. Тему неожиданно повезло продолжить с многолетним партнером Сергея Летова - Аркадием Кириченко, посетившим в эти дни Нью-Йорк. Аркадий сменил в США фамилию на FreeMan.

* Сегодняшние встречи проходят иначе, но Летов на подобных московских посиделках званный гость. Вот как описывает одну из них в Живом Журнале писатель и наш общий друг Игорь Левшин (2008 год):

Вчера очень хороший был вечер. Народу было немного - дюжина, наверное. И это объяснимо: в тот же день был вечер Некрасова в мастерской у Булатова, а круги почитателей обоих поэтов пересекаются. Сухотин читал стихи очень разные, от афоризмообразных до вполне размашистых верлибров из цикла Разговоры. Прекрасные! Должна, вроде, появиться книжка в НЛО, где кроме Разговоров будут еще Маргиналии и Центоны. Выступали поочереди: Миша и Масами Сузуки. Масами дудел. Все это напоминало выступления 15-20-летней давности, только тогда дудел с поэтами С.Летов. В Звере он не дудел, но присутствовал: слушал и аплодировал. Японец дудел очень по-японски. Он, например, рычал, как рычат самураи в фильмах, при этом выводя саксофоном нежные мелодии (лучше раз услышать). Еще он играл на варгане.
Масами когда-то играл вполне классический джаз, но тут приехал Курехин с Поп-Механикой и он понял, что предыдущий отрезок времени прожил зазря.
Потом Летов травил байки. Он, оказыватеся (или я забыл?), пару лет назад установил в Якутстке рекорд (попал в гиннеса): выступал с 400 (sic) якутами от мала до велика, которые играли в унисон на варганах - камусах, кажется, по-якудски. Это было под куполом якутского цирка - один из дней джазового фестиваля. Гул стоял ни с чем не сравнимый.
Якуты умеют играть на этих штуковинах и разговаривать одновременно: якут, читавший вступительное слово, читал его, жужжа на варгане. Еще у якутов очень милые имена - Марфа, Никодим и др старообрядческие полузабытые имена.
Миша сам был очень доволен вечером. Пора, считает он, возвращаться к традициям квартирных выступлений - не организованных, а просто случающихся.

** Вот что пишет Тамара Дуларидзе:
«... Прощальная картина Николая Данелия «Эй, Семенов!». Абсурдистская комедия с четкой, как и положено в абсурдистской комедии драматургией, где под ветром непредвиденных встреч и обстоятельств возникает прочная паутина обыкновенных человеческих отношений. Отец и сын едут на машине отдыхать, но случайная встреча круто меняет их маршрут и намерения.
Счастливчик, легкомысленный шутник и бражник, он двадцать лет назад затронул запретную в советском кино тему, которая сейчас получила такое развитие в российских фильмах, что в пору половину из них назвать «Отец и сын» или «Возвращение». Раньше самые смелые брались только за множественное: «отцы и дети». И всегда почти непонятыми и правыми были дети. Прогресс понимался только линейно. Модель общества – молодым везде у нас дорога, а старикам только почет, да и то избирательно – разделяла общество по механическому возрастному признаку, делала каждое следующее поколение одиноким.
Понятие отца искоренялось – из страха, надо полагать, что без этого не удастся увести зрителя от этимологии, ведущей к Отцу, т.е. Богу. И оно пробивалось сквозь толщу ментальной безотцовщины редкими, точечными, но всегда запоминающимися ударами, будь то «Летят журавли» Михаила Калатозова или «Отец солдата» Резо Чхеидзе. Но то были «отцы». В фильме Коли Данелия заговорила сыновняя ответственность».

Официальный сайт Сергея Летов в интернете - www.letov.ru