O, My Lord, или фокус-покус лендлорда.

Мне всегда казалось странным, что в наше рациональное время прагматиков и программистов еще находятся люди, готовые оставить мысль о сиюминутном заработке и взяться за сочинение романа или поэмы. То есть, одно дело, когда человек походя пописывает, набирая рассказы или стихи на сборничек; другое - когда взваливает на себя ежедневный труд по написанию прозы, причем не детектива, не романтической саги и леденящего сердце ужастика. Садится человек примерно на год писать серьезную литературу, на которую у рядового читателя времени явно не хватит. Иными словами, масскультуру такой писатель в грош не ставит, бросая вызов собственным судьбе и кошельку.

К прочтению романа-притчи Владимира Гржонко

The House я готовился не меньше недели. Прежде всего, было недосуг. А когда выдавалась пара свободных часов, согласитесь, писателей можно было найти и поименитей. Да и автора романа я знал на протяжении лет семи-восьми, ничего такого по части «инженерии человеческих душ» за ним не наблюдал, и с трудом представлял себе, как так, едва стукнуло человеку за сорок, вдруг все бросить и настрочить роман. Вспоминался автор «Обломова», удививший мир поздним романом-мальчиком, но энтузиазма аналогия не вызывала. The House в 2003 году выпустило московско-питерское издательство «Лимбус Пресс», обложка смотрелась привлекательно, страниц было всего-ничего - 236.

«Чем черт не шутит, - подумал я. – Делов-то дня на три!»

Молодой человек бродит по Манхэттену, оставшись без работы. Нью-Йорк знает неплохо, много лет вкалывал в ювелирном бизнесе, видимо, на 47-й «бриллиантовой» манхэттенской улице.
Эмигрант из России. С первой страницы романа в голову приходит сравнение с иммигрантскими героями довлатовской прозы, но мысль ошибочна. Это понимаешь сразу – по стилю изложения, по не свойственной довлатовским историям метафизике сюжета, по запредельным реалиям, с которым не сталкиваются иммигранты Довлатова. Кстати, все здесь разное, вплоть до писательского старта. Сергей Довлатов прибыл в Америку не столько ее для себя открывать, сколько продлить по эту сторону океана свою биографию русского писателя («так стенные часы, сердцебиенью вторя, / остановившись по эту, продолжают идти по ту / сторону моря», - определил Иосиф Бродский свою и довлатовскую судьбы).
Владимир Гржонко писать начал несколько лет назад, до этого проработав ювелиром в одной из манхэттенский ювелирных мастерских. Он не сочинил ни строчки до отъезда в США, прожил почти десять лет в Нью-Йорке, подозревая, правда, в отличие от мольеровского персонажа, что люди говорят прозой – и в конце мая завершил третий свой роман, опубликовав первый в «Лимбус пресс», готовясь сейчас к выходу в свет второго романа и уже заранее получив приглашение к публикации своего третьего детища.
The House я проглотил за один день, не в силах оторваться. И дело даже не в лихо задуманном сюжете (подозреваю, что какой-нибудь голливудский сценарист, поднаторевший на производстве коллизий к психологическим триллерам, наворотил бы и покруче). В романе Владимира Гржонко в остросюжетном, интригующем стиле затронуты темы философские, для многих скучные и далекие: о Времени, Боге, Лабиринте. О бренности человеческого существования.
Человек затерян в мире, где все для него – иллюзия, прежде всего – он сам. Ключевая мысль Гераклита: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку», - интересна именно тем, что речь здесь идет как раз не о реке, а о ежесекундно меняющемся существе - человеке. В каждый миг мы другие и два раза одному и тому же человеку в воду не войти.
Герой романа The House случайно попадает в дом, выстроенный в центре Манхэттена чудаковатым ньюйоркским миллионером. Постройка реальна, только внутри нее происходят странные, страшные, увлекательные вещи, рядом с которыми старина Крюгер из Friday, 13 – чучело для слабонервных ворон. Дом построен как небоскреб-лабиринт, с переходами-арками, с ложными фасадами, освещенными залами и мутными тюремными клетками, с цирковыми ямами, многоярусными комнатами, пустыми коридорами, тупиками, опасными лифтами и глубинными казематами.
В свое время Дом был заселен, по воле его владельца, актерами. Они живут в нем каждый по своим законам, лендлорд уже давно потерял над этим власть (да он к ней и не стремился), и несмотря на то, что каждый вправе покинуть Дом в любой момент, выйти из него непросто.
Собственно, и невозможно, ничего не отдав взамен. Допустим, жизнь. Или смерть, вступив в сговор с домовладельцем, с его окружением, с Дъяволом или с застекленным потолком на верхнем этаже Дома… Правда, можно выйти из Дома, его разрушив.
«… Зрители были совсем, совсем прозрачны, и никуда уже не годились, и все подавались куда-то, шарахаясь, - только задние нарисованные ряды оставались на месте… Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему.»

Это конец романа-иллюзии Владимира Набокова «Приглашение на казнь». Завершая чтение The House, я остро почувствовал, что оба романа, как у зверей Киплинга, одной крови.
«Я повернул голову и, прислонившись к стене, стал опускаться на землю. Это было нетрудно, потому что земля под ногами дернулась, как недавно пол лифта, потом дернулась еще сильнее и загудела. Дом – тот самый, из которого я только что выбежал, - начал медленно оседать, странно складываясь внутрь. В какой-то невероятный момент мне показалось, что, удержись я на ногах – и Дом остановит свое тяжелое, пыльное и грозное движение вниз… Дом вроде бы замедлил движение, но потом быстро и равнодушно, покоряясь неизбежному, осел окончательно. Только дым рванул в стороны и вверх и к моменту, когда я коснулся асфальта, завертел в мелких смерчах, скрыл остальное разрушение. Пыль заслонила солнце, и я был почти уверен, что его просто кто-то на время пригасил, как и положено в этой сцене. Кричали и куда-то бежали люди…»
Под этими строчками, в конце романа The House, стоят дата и место написания: «Июнь 2001, Нью-Йорк.» Через три месяца два огромных Дома на Манхэттене поочередно, тяжело и стремительно начнут свое движение вниз - и люди побегут, еще не веря, что нет больше ни домов, ни их жильцов, ни иллюзий – и прежде всего иллюзии мира на американской земле.
Роман Владимира Гржонко о многих иллюзиях, одна из которых – вера в то, что Бог создал пространство. Аргентинский писатель Хорхе Луис Борохес считал, что Бог создал лишь время, создал последовательность. А уже человек, отклонюсь от борхесовской мысли, построил для себя лабиринт, собственное наказание, символ своего испуга и замешательства перед миром Времени.
Миллионер в романе Владимира Гржонко стал денежным мешком случайно, выиграв по чужому лотерейному билету 50 миллионов долларов. До этой фантасмагорической удачи простак Сэм был обывателем-толстяком, одиночкой в отсутсвие любви, общения и перспектив, рядовым американским Акакием Акакиевичем, каких из гоголевской шинели фатум клонирует миллионами по всем странам и континентам.
И здесь опять можно вернуться к Набокову. На вопрос о том, как ему пришла в голову идея «Лолиты», писатель поведал притчу об обезьяне, которая научилась рисовать. Первое, что она нарисовала – собственную клетку. От мира, в котором Сэм затерялся, тупо и скучно проживая в нем день за днем, миллионер, автор будущего проекта Дома решил уйти, построив ловушку, поэму из стекла и бетона, свой мир, в котором будут жить послушные адамы и евы, и в котором Сэм будет Создателем.
«Нет большего краха, чем успех», – заметил один английский мыслитель. Идея Сэма, возможно, была единственно правильной после сказочного выигрыша. Профукать миллионы можно по-разному, но идея обменять на деньги свою жизнь (заняться бизнесом, утехами, удовольствиями) Сэму показалась не близка. Деньги он обменял на Дом, на свой, по собственному проекту созданный островок иллюзий на острове Манехэттен.
В нем поселились странные герои. Как из пустого цилиндра фокусника-иллюзиониста вдруг выпрыгивает зайчик, так из страниц романа вылезают, выбегают, выезжают на машинах (это внутри-то дома) богатырь-раввин по кличке Великий Бизон, гонщик Мазель, фантомная старуха Берта, странный Шутник с криминальным настоящим, сексапильная Джулия, с которой герой конечно же совершает к концу романа «то самое» - и тут же автор убеждает читателя, что ничего такого не было: очередная иллюзия.
«Короче говоря, многое из того, что произошло со мной в Доме, либо не происходило вовсе, либо безнадежно искажено. Например, я никогда не ложился в постель с Джулией… Просто мне захотелось, чтобы Джулия, неожиданно и без прелюдий, бросилась со мной в постель… Точно так же я придумал раввина с его невообразимым и невнятным Великим Бизоном. Не было раввина! Разве бегал бы настоящий раввин с луком и стрелами?»
Изобрети автор героев в стиле работ Гранта Вуда – и жесткое либидо американских провинциалов превратило бы роман в кровавый кошмар с финальной сценой смертоубийства отточенным трезубцем.
Будь же герои продуктом масскульта по образцу персонажей Ричарда Гамильтона – и Дом, который построил Сэм, стал бы шедевром комикса, с неизменным no problem его лендлорда и неизбежным юмором кукол Барби.
Но не божий это промысел – создавать пространство. Так, где человек строит лабиринт, время исчезает. В романе Гржонко герои не знают времени суток и года. Как в сновидении, главный герой не понимает «какое, милые, тысячелетье на дворе», течет ли время вообще и сколько прошло с тех пор, как он оказался в Доме. Став жильцом, он попадает в лабиринт, в фокус-покус, в чей-то хитрый замысел (или заговор), где время предполагает паузы, поскольку лабиринт предполагает тупики. По фактуре, по невнятной ритуальности и малопредсказуемости я бы сравнил The House с последним фильмом Стэнли Кубрика «Широко закрытые глаза», с Николь Кидман и Томом Крузом в главных ролях.
Очевидно, что и представить нельзя, насколько трудно быть Богом. Вероятно, еще и потому, что потрясающий божественный проект не предвидит до деталей рутину жизни. Мысль Архитектора теряется перед серой бытовухой, перед тем, что пытливый Честертон определил так: «Все проходит, кроме удивления, особенно – перед буднями». Дом, задуманный как уход от всего внешнего, изнутри взрывает накапливавшийся годами бардак, чья агрессивность последовательно умножается странностями его жильцов.
Роман-притча наводит на само собой разумеющуюся аналогию с планетой Земля, но прочитав его вы поймете, что это лишь первый ряд из множества подтекстов. Один из ходов Лабиринта…
Закрыв книгу, я хотел бы добавить несколько слов о романисте. В «Литературной жизни русского Парижа» Юрий Терапиано говорит о младшем поколении писателей довоенной иммиграции. Здесь проводятся отличия не только по возрасту, но и по месту и времени писательского старта. Старшее поколение (Бунин, Ремизов, Мережковский, Гиппиус, Ходасевич…) литературно состоялось еще до отъезда из России и в Париже продолжило себя профессионально. «Младшие» же пополняли ряды за счет тех, кто начинал писать уже в Париже, то есть тех, кто до эмиграции никак себя на писательском поприще не проявляли.
А что если сегодня, в Америке начала третьего тысячелетия, ситуация повторяется и за поколением знаменитых профессионалов-иммигрантов появляются «младшие», русские писатели зарубежья, о которых слыхом не слыхивали читатели России. Владимир Гржонко, Гарри Штейнгарт (пишет, правда, по-английски, но ведь роман, вышедший стотысячным тиражом – «Записки русского дебютанта» – будет скоро переведен на русский), некоторые авторы ньюйоркского журнала «Магазинник», Гриша Брускин – известный художник, начинающий писатель (в издательстве «НЛО» вышел уже второй том), открывший писательскую биографию здесь, в Америке.
Видимо психоз, шок первых лет иммиграции проходит у тех, кто прибыл в США с последней иммигрантской волной. Творческая натура, благодарно принимая фактор времени, нащупывает собственный балланс, оглядывается вокруг, подумывает о самореализации, таких людей становится все больше - и их количество, в согласии с правилом диалектики, дает нам штучные образцы новой, своей американской русской литературы.
Парижский опыт говорит о том, что это может случиться.

Теленеделя, 30 июня - 6 июля 2003 года
Геннадий Кацов