Салют вам, доктор Джекил! Глубочайший поклон, мистер Хайд!!!

Мой приятель, журналист и философ Александр Чоклин послал мне по электронной почте свое эссе о зеркалах. В нем я обратил внимание на следующий пассаж: «Древние различали “темную душу” человека, или тень, которая идет в Ад, и его “светлую душу”, или отражение в воде и зеркале, которое остается там, где он умирает».

Тень, как темная часть человеческого вещества, и в противоположность - зеркальное его отражение, как рефлексия отражающей поверхности на светлую человеческую суть. Знакомое каждому из нас природное, естественное раздвоение личности на доктора Джекила и мистера Хайда, которое и по смерти имеет место.

Иными словами, хрестоматийный, вызубренный на занятиях по диамату «Закон о единстве и борьбе противоположностей» не имеет срока давности. Он действует по обе стороны линии жизни, и его вездесущая сила, очевидно, не иссякает, перейдя в инфернальную сферу или в разряженный астрал, парящий над райскими кущами.

Вернемся на землю, ибо за астрал никто не в ответе. Зато в обыденной жизни раздвоение личности, обостряемое весной до шизофрении в нередких критических случаях, можно наблюдать сплошь и рядом.

Возмутивший ньюйоркскую общественность недавний случай в манхэттенском баре, когда парень, получивший от девушки отказ (в танце, в приглашении выпить на брудершафт, в обмене телефонами, кто знает), какое-то время спустя последовал за ней в туалет и в коридоре избил незнакомку до полусмерти. Его теперь ищет полиция, а фото с камер видеонаблюдения было опубликовано во всех городских таблоидах. Пригласил с улыбкой, получил отлуп – и готов забить до смерти.

Ян и инь психотерапии, черная и красная изнанки подсознательного. О чем бы ни писали Юнг, Фрейд или Лакан, явление либидо народу бывает, как и русский бунт, бессмысленно и беспощадно.
Однако, если уйти от криминала, то в бескровных своих проявлениях второе «я» (кто считает, может и первое) открывается подчас в самом сатирическом, подчас убогом виде, вызывающим недоуменную усмешку. Так, тонкий художник, автор невероятно насыщенных по колориту, трогательных работ о духах и ангелах, сидя в ресторане предлагает свой подруге попробовать вина из бокала, оставленного на столе совершенно посторонней девушкой. На недоуменный взгляд подруги художник, не смущаясь, заявляет: «А что здесь такого?!»

Бокал был со следами фиолетовой помады, его замутненное стекло являло миру отпечатки пальцев предыдущей владелицы. Честно говоря, я оторопел: под разговор о мире искусств и пошлом влиянии Кунца на общественный вкус (ясное дело, массовый, и без того пошлый), предложить допить в грязной посуде то, что не допили другие.

Тогда уже и доесть то, что другие не доели.

А если говорить о вкусе, то коль его нет, скорее всего, уже и не будет. Можно человеку уехать из деревни, зато деревне из человека, как говорится, - вряд ли. Несколько лет назад пригласил меня в гости наш брат-иммигрант, назову его А., человек из мира искусств и арт-дилер, с мягкой улыбкой, тихим голосом, судя по фразам и манерам - большой эстет. Я приехал к нему домой, где-то в районе девяностых улиц и Бродвея. Вполне престижное, архитектурно причинное место. Хозяин прежде всего познакомил меня со стенами: картины Нестеровой, Немухина и прочий цвет нонконформизма советской поры. Затем поинтересовался, не хочу ли я перекусить. Отчего бы и не нет, отвечаю, продолжая выслушивать откровенные рассказы о художественных пристрастиях А.

И тогда владелец домашней галереи (сейчас у него галерея на Манхэттене) просит меня несколько минут подождать, пока он чего-нибудь приготовит. Бог в тот вечер ему послал: крупную луковицу, банку говяжей тушенки (помню, как-то в Москве было пруд пруди похожей по виду свиной тушенки, китайского производства) плюс куриные яйца. Понятно, что для прожарки жирной тушенки на сковороде в растительном масле не было необходимости.

Я с волнением наблюдал, как выпавшая из банки целиком тушенка уже через минуту разделилась на куски мяса (их артдилер тщательно размял вилкой) и, собственно, жир. Последняя субстанция скоро начала издавать шипящие звуки и взволнованно разбрызгивать себя по сторонам. Этого момента хозяин, видимо, ждал, как спринтер выстрела стартового пистолета. Едва брызги начали преодолевать пространство сковороды, в дело пошли яйца. Вся дюжина (со сценой с гигантской глазуньей в "Подсолнухах" прошу не путать: от Софи Лорен арт-дилер отличался, как свежий филе-миньон от серого куска консервированной буренки). Яйца падали в лопающийся от счастья жир цельными желтками и тонули в буквальном смысле. Белок выплывал на поверхность ажурными складками, - таким белым, искрящимся жабо. И тут в дело пошел лук, который хозяин широкими кругами разбрасывал по-барски щедро и плотно. Оставалось к этой мясо-яйцевой жиже добавить соли и перца по вкусу.

Готовое блюдо господин А. торжественно оставил на сковородке, водрузив ее в центр кухонного стола. И разлил в широкие бокалы принесенный мною красный "Шираз" австралийского разлива. Слава Богу, ели мы все-таки не со сковороды: аристократическим жестом хозяин разделил варево на две половины и полагающуюся гостю вывалил на заранее выставленную на стол тарелку. Да, в конце трапезы, милейший А. куском хлеба вымакивал жир, особо настаивая на том, что не одним Ильей Кабаковым жив современный русский арт-маркет. Я, кстати. не возражал.

Такое вот неожиданное было возвращение в студенческие годы, с шумными тостами в общежитии под тушенку с жареной картошкой. В нашем случае картошку заменили яйцом.

Человек искусства, ясное дело, непредсказуем.

...

Что-то из человека вываливается наружу такое, отчего становится неловко окружающим.

Я как-то шел на свидание. Прекрасный вечер, предстоящая встреча волновала и возбуждала. Дело происходило в одном квартале от моего дома. Я подошел к угловой бакалейной лавке, вдоль которой в емкостях с водой были оставлены уже готовые цветочные букеты. Именно оставлены: обычно дежуривший китаец, гостеприимно заворачивавший в хрустящую бумагу выбранный покупателем букет, в тот момент отсутствовал.

Я не знаю, как это назвать: затмением, отсутствием нравственных ориентиров, забвением морали или просто воровством. В хронологической последовательности дело происходило так: я беру букет и вместо того, чтобы зайти внутрь лавки и расплатиться, спокойно и медленно от лавки отдаляюсь.

Ухожу все дальше, все также плавно и уверенно, неся в руке ценность общим номиналом восемь долларов. $8 for dozen, как и написано горизонтальным лозунгом вдоль стены с цветочным раем.

Так, должно быть, наступает смерть: душа отлетает, видя теперь свою оболочку, свое освобожденное от последнего вздоха тело. Я отходил от лавки все дальше, словно наблюдая себя со стороны: прилично одетый парень с украденным букетом бордовых роз.

Колдовские чары. Наваждение. Сон на краю кошмара. На границе этих состояний, уже отсчитав шагов двадцать от лавки, я почувствовал, как кто-то дернул меня за рукав.

Остановился, оглянулся.

Передо мной состоял продавец-китаец. Он молча смотрел мне в глаза. Без укора, злобы, ненависти.

Мне было лет тридцать пять. До этого я никогда ничего чужого не брал, и сама мысль о воровстве казалась чудовищной. Я уже не говорю о том, что вся эта бесстыжая акция произошла в моем районе, по соседству с моим домом, в лавке, которую мне потом обходить, пунцевея от стыда, десятой дорогой.

Мы молча вернулись к цветам и кассе. Я заплатил, ни на кого не глядя. Мне никто ничего не сказал. Не съездил в челюсть. Не дал по уху. Не вызвал полицию.

Меня даже не провожали тяжелым осуждающим взглядом. Мне, тридцатипятилетнему, никто не дал понять, что преуспевающему, вальяжному молодому человеку нельзя так падать. Низко, бессмысленно, бездарно.

Можете представить, с каким сердцем я пришел на свидание. Как первые полчаса, о чем бы с прелестной собеседницей ни говорил, прислушивался к собственному серцебиению. К непокидающим мыслям о собственном ничтожестве.

Салют вам, доктор Джекил! Глубочайший поклон, мистер Хайд!!!