Когда Сережа Есенин начинает пить...

Вчера посмотрел в манхэттенском Tribecа Performing Art Сenter «Хореографические миниатюры» театра имени Леонида Якобсона. Маэстро ушел из жизни в 1975 году, в первый раз я смотрел выступление труппы в 1978 году в Ленинграде, затем проверил свои впечатления лет пять спустя. И не пошел бы 20 марта в театр в Трайбеке, если бы меня не пригласил мой друг и приятель Джозеф Клейнерман, один из главных спонсоров этого события.
Леонид Якобсон, бесспорно, легендарный хореограф, собственно, поколения Тюдора и Баланчина. Два года назад отмечался столетний юбилей Тюдора, и отдельные его постановки скучно было смотреть. Равно, как сегодня немалую часть постановок Баланчина, из добрых сотен и сотен, предъявленных им в свое время вместе (параллельно) с Тюдором искушенному зрителю на сцене NYBT.
Я смотрел «Родена» Якобсона, волновавшие еще советскую публику его хореографию к Вивальди и Равелю, и вспоминал, что более тридцати лет назад меня это также не больно тронуло. Просто-напросто, не мое.
Видимо, уже тогда я стремился к тому, что по приезде в США соединилось в моем представлении с разнообразной эстетикой modern dance. Работы ученика Якобсона, тогда еще неизвестного Бориса Эйфмана, увиденные мною впервые в том же, кажется, 1978-м, запомнились гораздо ярче и впечатлили. Возможно, потому что в одной из постановок звучала музыка Pink Floyd.
Представляете, услышать такое со сцены в суровые годы брежневской стагнации?
Однако, в этой заметке я не ставлю перед собой цель написать ревью о балете Якобсона и достоинствах/недостатках его труппы. Мастера нет в живых больше тридцати лет, его работу продолжают талантливые хореографы, и дай Бог им сил и таланта в их нелегком труде.
Здесь – о другом. После представления, мы поехали в манхэттенский ресторан «Русский самовар», известный любому приезжему из России и популярный среди местных и «русских», и американцев-аборигенов. В ресторане за одним столом оказались несколько спонсоров вечера и особо приближенных зрителей, импрессарио Виктор Рожкович, балетмейстер Юрий Петухов, принявший эстафету от Якобсона через плеяду балетмейстеров, работавший с якобсоновским наследием.
Зашел разговор, естественно, о балете. Я, человек в этом не профессиональный, с интересом прослушал, что да как в балетном мире. И вставил свои пять копеек, поделившись впечатлениями от Silent ballet в известной хореографии Emanuel Gat. В Нью-Йорке «немой балет» я посмотрел впервые летом прошлого года (Lincoln Center Festival), вынеся оттуда основное впечатление: музыка и есть время.
Возможно, не только в балете, но в этом виде искусства особенно. Отсутствие музыкального ритма, составляющих ритм пауз и впадающей в ритмическую колею мелодии приводит к такому странному ощущению: время либо остановилось, либо будет тянуться вечность.
Необычное возникало чувство прострации, вневременья, отсутствия границ (формы) при, казалось, произвольном движении-танце (содержании). И финал наступил непредсказуемо. Неожиданно. Для меня, зрителя, необъяснимо, ибо действие могло бы и продолжаться. Бесконечно.
Я не успел об этом так подробно рассказать в ресторане. Понимая, что нахожусь среди людей сведущих, никакого у меня удивления не вызвало, когда услышал, что идею балета без музыки разрабатывала еще Айседора Дункан.
Хотя, мне кажется, сей вид танца был характерен еще в те мифологические времена, когда в пещере, в отсутствии музыкальных инструменов и мелодии, мы  хаотично двигались у костра: в единении тел и возникавших лишь пунктиром ритмизированных впечатлений о дружбе, о любви и коллективном братстве.
И вот, после к столу упомянутой Дункан, я услышал фразу, повергшую, как писали в романах времен Нестора Васильевича Кукольника, меня в смятение. Звучало это примерно так: «Айседора уже задумывала поставить «немой балет», но тут Сережа начал пить...»
Сережа, дамы и господа, это поэт Сергей Есенин, в ту пору супруг Айседоры. Вовсе не прапрапрадедушка заговорившему за столом в «Самоваре» о его пьянстве, и просто классик русской литературы.
Моя супруга тут же шепотом добавила: «А Сашку просто убили!» Понятно, у Черной речки. И Мишку убили четыре года спустя. И Маринка ровно через сто лет повесилась, а Володька десятилетием раньше так вообще застрелился.
Такое вот беспардонное амикошонство, видимо, характерное для определенного слоя вовлеченных в культурный поток деятелей. Знакомое мне еще по Москве, когда поэт-режиссер-композитор со всеми «на ты», пил с Володькой, читал стихи с Анрюшей, ездил в Коктебель с Васей. Короче, хрестоматийный случай хлестаковщины.
Но если один мой знакомый, проработав с Шемякиным, говорит: «Мишка», - то мне это хоть и не очень, но понятно. А тут: «Сережа начал пить...» Очевидным извинением подобного моветона могло бы служить представление о том, что для культурной элиты всякое культурное явление прошлого и настоящего является фактом собственной биографии. Если Петр Вайль назвал книжку своих любимых стихов «Стихи про меня», то можно пойти дальше, объявив любимых поэтов своими близкими друзьями или родственниками. Однако, вот так, в ресторане, с незнакомыми людьми, в час, когда «тостирующий» и «тостующий» уже несколько раз поменялись местами. Ради чего?
Вспомнился один удивительный случай, произошедший в 1998 году. Мы с приятелем были приглашены в один русский клуб в Бруклине. Нам предложили проводить литературные вечера по вторникам-средам. Менеджер, зная о моей непростой литературной судьбе, подготовился и не хотел упасть лицом в грязь.
Мы приехали днем познакомиться и сразу заговорили о деле. Я сообщил, что знаком со многими поэтами, художниками, музыкантами Нью-Йорка и мог бы составить план проведения вечеров с мини-выставками на ближайшие несколько месяцев.
И тут менеджер проявил инициативу. Он предупредил, что отлично знает не только городскую, но и мировую культуру и ее представителей. «Я могу пригласить выступить здесь кого угодно. Могу и Бродского пригласить», - гордо произнес менеджер бруклинского клуба.
Я подумал, что раз мы имеем дело с образованным человеком, то он знает, о чем говорит.
- Какого Бродского? – я просто поинтересовался. И представьте себе мое удивление, когда услышал в ответ: «Да поэта, Иосифа Бродского».
Это в 1998 году! Я прошептал своему приятелю, что надо валить отсюда, и как можно скорей, поскольку с инфернальной стороной любого бизнеса, каким бы развлекательным он ни был, лучше дела не иметь.


А Сережу Есенина жаль до слез. Так, говорят, и спился.