Театр советского абсурда.

На московской молодежной выставке в Манеже в 1988 году картины Александра Захарова смотрелись вызывающе. Любитель эпатажа, известный московский музыкант Сергей Летов, чье выступление входило в культурную программу выставки, сильно переживал, как бы при таком безумном количестве представленных в Манеже художников Захаров не остался незамеченным. Поэтому, своих поклонников и приятелей Летов с праздничным видом подводил к работам А.Захарова, некоторое время все дружно смаковали сюжеты картин, после чего восторженный коллектив шел изучать «Книгу отзывов». Рядом с именем А. Захарова в ней неизменно отмечалось: «До чего докатились!», «Ужас! Ужас!» или нечто в столь же напряженном духе.
В марте этого года в нью-йоркской галерее «Стюарт Леви» состоялась персональная выставка А.Захарова. Какое впечатление произвели его работы в Сохо? На мой взгляд, нормальное, то есть вызывающее. Для вполне светского сегодняшнего Сохо, в котором интеллектуалы «нео-гео» и перезревшие «новые дикие» выглядят одинаково аристократами, картины Захарова не могли смотреться иначе, как вызывающей экзотикой. Собственно, такое же впечатление осталось и от рекламной картинки А.Захарова в американском ежемесячнике "Аrt in Ameriса" (февраль, 1990). Лубочного стиля герои (иногда в натянутых по самые брови шапках-ушанках, иногда бритые наголо) занимаются прогрессирующем от картины к картине идиотизмом: то охотятся на обезумевшего от однозначной бытовухи крокодила, то крокодил гоняется за толпой безумцев. Они при этом успевают заодно палить друг в друга из пистолетов и самолетов, обкладывать суровейшим матом и дико ненавидеть один другого под развешенными там и сям транспарантами «Да здравствует СССР», «Слава КПСС» и пр.
Вся же эта бредовая жизнь активно осуществляется на фоне пасторальных пейзажей под Ватто или Васнецова.Они при этом успевают заодно палить друг в друга из пистолетов и самолетов, обкладывать суровейшим матом и дико ненавидеть один другого под развешенными там и сям транспарантами «Да здравствует СССР», «Слава КПСС» и пр. Вся же эта бредовая жизнь активно осуществляется на фоне пасторальных пейзажей под Ватто или Васнецова.
И здесь мне хотелось бы вернуться к своей статье «Альтернативное кино Москвы и Ленинграда» (НРС, сентябрь 1989 г.), в которой говорилось о фильмах ленинградской группы «Мжалалай-фильм». Драки, погони, беспричинные самоубийства при полных безысходности абсурдных сюжетах — такова и эстетика, и этика продукции «Мжалалай-фильма». Не парадокс, который может быть расшифрован в иной системе логики (к примеру, поступки сказочных героев или анекдот — парадоксальны, но практически всегда объяснимы), а именно абсурд, когда уже неясно, что и как исправить, и кто будет исправлять получившие право на идиотизм сюжеты. Отобразить систему по ее же законам, артикулировав абсурд, как единственно работающее в ней правило — такова, на мой взгляд, проблематика как авторов «Мжалалай-фильма», так и работ А.Захарова, и произведений некоторых живущих в СССР литераторов (поэт А.Туркин, прозаики В.Сорокин, И.Левшин, О.Разумовский).
В реальном социо-политическом контексте советского абсурда родилось в различных видах искусства почти одновременно (средний возраст авторов 30 лет) эстетическое направление, которое не столько традиционно критикует существующий в стране порядок, сколько художественными средствами определяет, маркирует его систему ценностей (вернее, ее отсутствие в общегуманном смысле.
Бездны падения человеческого духа, открывающиеся при этом, не есть лишь заслуга авторской образности. Скорее, во всей безумной своей отчетливости вырисовывается перед нами единый образ страны, создавшей уникальный антропологический тип — советского человека («гомо советикус» по замечанию А.Зиновьева), со всеми вытекающими отсюда взаимоотношениями. Наиболее характерная идея для всего упомянутого мною направления хорошо известна: гражданам монстра-государства суждено стать монстрами.
Всепобеждающая идея абсурда уничтожает исконные проблемы зла и добра. Их в картинах А.Захарова уже просто не существует. Герои его работ ненавидят друг друга не по каким-то разумным причинам, а лишь по месту рождения: этот воздух отравлен ненавистью, эта почва создана для всенародной бойни. И роль персонажей сводится к удручающему минимуму — отражать различные фазы постоянно деградирующей системы. В общем-то, эти проблемы, а также персональная выставка в Сохо, возможности творчества на родине и стали темами нашей с Александром Захаровым беседы.

- Мечта многих художников — персональная выставка в галерее Нью-Йорка. Как это получилось в твоем случае?

- Вместе с представителями Фонда Поллока, Стюарт Леви год назад был в СССР. Он ходил по мастерским и присматривался, с кем бы из московских художников он хотел работать.Были сделаны предложения некоторым художникам, в числе которых оказался и я. Кстати, сейчас в Нью-Йорк едет еще один художник, Митя Канторов, который также будет делать выставку у Леви.

- Многие из представленных тобой в Нью-Йорке работ знакомы мне по выставкам в Манеже, во Дворце Молодежи в Москве, т.е. работы примерно двухгодичной давности. Ты специально что-то готовил для Америки?

- Нет, только дописал здесь какие то работы. А большая часть пришла из Европы: у меня была персональная выставка в Финляндии. Из картин, выставленных в Финляндии и того, что дописал здесь, и сформирована эта выставка.

- Но насколько, в таком случае, ты представлял себе американский контекст?

- Все, кто занимается живописью, скульптурой в СССР, наблюдают за тем, что происходит в современном изобразительном искусстве Запада. И я знаю американских художников. Какие-то из них мне нравятся, кто-то даже влияет. Допустим, недавно умерший Кит Херринг, отчасти близкий по восприятию, такая эклектичная, приятная мне система изображения. Или Марк Костаби. То есть, контекст я себе представлял, но как буду выставляться, как буду выглядеть в Сохо — представить не мог. Для этого надо было сюда приехать.

- И каково твое мнение теперь: как ты выглядел в Сохо?

- Мне кажется, это довольно смешно. Потому что я делаю яркие, раскрашенные такие, полулубочные нахальные картинки, а по большей части в Сохо выставляется более-менее приличное в разных вариантах, но не такое «латино-американское», как у меня. Ну, такая расписная ложка размером на три метра. Тем, чем я занимаюсь, здесь мало кто занимается: все-таки, проевропейские традиции очень сильны. У меня же мышление фольклорное: все эти частушки, тексты, обериутские игры. Но те художники, которых я назвал, очень близки, и я надеюсь, что мои работы впишутся.

- Сейчас в Америке большой интерес ко всему советскому. Насколько в более выгодном положении оказывается художник из СССР перед художником, живущим в эмиграции?

- Насколько я понимаю, к художникам из СССР большее внимание. Многим из советских художников, появившимся на западном рынке всего пару лет назад, предоставляется возможность выставляться в лучших по мировым масштабам галереях. С ними общаются крупнейшие галерейщики и дилеры, такие, допустим, как Клод Бернар или Мальборо. Это галереи, которые, не будь перестройки, не стали бы с русскими работать еще тысячу лет.

- Не вносит ли такая акцентировка на «советском» напряжения во взаимоотношениях между художниками-иммигрантами и теми, кто приехал из СССР выставлять свои работы в Нью-Йорке?

- На самом деле, не только между местными и приезжими существует напряжение. Оно существует и внутри Союза художников между разными людьми из тех же бывших друзей по андеграунду. Развал в отношениях произошел, едва столкнулись с проблемами легализации, денег, успеха. А то, что иммигранты находятся в более тяжелом положении с точки зрения внимания к ним, — это, естественно, не улучшает отношений даже между бывшими друзьями.

- Ты это здесь почувствовал?

- К себе весьма незначительно. У меня небольшой круг знакомых в среде художников-иммигрантов. Но бывая в компаниях и слушая высказывания по поводу художников из СССР, я понимал, что напряженка есть.

- Выходит, если отношения между США и СССР будут улучшаться и возможности для контактов непременно расширятся, то прогнозировать развитие взаимоотношений между художниками из СССР и художниками-иммигрантами в позитиве никак нельзя?

- У меня свое представление на этот счет. Хорошо зная ситуацию внутри Союза, я представляю, что через год-другой часть художников из СССР останется работать в Европе и в Америке. В общем-то, приобретя статус наполовину иммигрантский. А большая часть, то есть те, кто этого сделать не сможет, останутся в СССР и после спада эти люди не только потеряют возможность выставляться, но и профессионально осуществляться: для себя, конечно, да. Но не на мировом рынке.

- Ты предполагаешь падение интереса к искусству в СССР в ближайшие годы?

- Ни одна страна не пробуется в отношении художественного рынка больше 3-4 лет. Это исключено, будь то политическая мода или, как это было недавно с Германией или Италией, когда делались ставки на определенных художников, их поддерживали изнутри свои бизнесмены, меценаты, которые выдвигали их на общий рынок. С ними начали работать галереи. То есть, деловые люди пытаются «поднять страну»: мода на Австралию, мода на Германию, на Россию, скажем. Пока не было моды на Китай, но была, например, на Японию. В зависимости от активности, вписывается пять, десять имен в мировые процессы, что влияет и на последующие форсирования. Короче, с Россией происходит приблизительно та же история, чему помогает сегодняшняя политическая ситуация. Очень скоро это прекратится: кто-то из советских, кому удастся заключить на этой волне контракты, впишутся в мировую картинку. У них и у иммигрантов будут тогда примерно одинаковые позиции.

- Для остальных же советских художников, видимо, останутся проблемы внутрисоюзные. До недавнего времени одной из самых волнующих проблем была оппозиция неофициальной культуры и официоза. Как с этим обстоит дело сегодня?

- Эта проблема существует и она гораздо жестче, чем между иммигрантами и художниками из СССР. К примеру, один мой приятель-художник выставлялся в Манеже на одной из официальных выставок. Приходит комиссия из Союза художников, состоящая в основном из родителей наших сверстников. Комиссия отбирает картины, которые могут быть закуплены московским отделением Союза Художников – это один из вариантов государственного меценатства. Комиссия проходит мимо работ моего друга. «Во, интересная работа», — реагирует кто-то из них на картину, не зная имени художника. «Так это же такой-то и такой-то, — ему подсказывают. — Он же миллионер, он за границей выставляется!» И комиссия проходит мимо. Такие вот отношения, все перевернулось: внутри Союза художников те, кто официально укреплены, либо завидуют нам, либо пренебрежительно-неприязненно относятся, либо откровенно ненавидят.

- Как на это реагируют молодые художники, бывшие неофициалы?

- Мне, допустим, не хочется работать в СССР не потому, что я не люблю родину, я лично хорошо себя ощущаю в той среде, в которой родился. Мне не хочется работать в СССР по той причине, что за спиной я чувствую неприязненное, завистливое к себе отношение. Я себя чувствую так, будто у кого-то что-то отнял. Я уже не могу общаться со многими друзьями, которые считают, что я удачлив, ловок, деловит, оттого и бегаю по заграницам.

- Возможно, отсутствие нормальных взаимоотношений в какой-то степени отражено в твоих картинах. Практически во всех твоих работах рассматривается вариант битвы: то ребята в бескозырках мутузят хлопцев в милицейских фуражках, то наши бьют фашистов, а то все вместе идут громить реликтового Минотавра или бригаду крокодилов. Как бы ты сам определил, что все это значит?

- Крокодилы, ящеры – это символ агрессии. Иногда ящер что-то делает с толпой людей, иногда – они с ящуром. Это неважно, поскольку я разбираю проблему силы, власти. Я родился в государстве, в котором очень жесткое политическое, коллективное давление. Коллективное мнение, тотальная идея. Коллективное мнение, которое неизменно давит на единицу.

- Соприкасается ли это с тематикой Дракона в пьесе Шварца?

- Дракон (крокодил, динозавр в моих картинах) — это некая злобная метафизика, маркированная абсолютным злом. Абсолютная власть, абсолютное давление — то, с чем нельзя договориться, с чем не найти компромисс. Для меня это символ власти и в моем государстве я больше всего ненавижу отсутствие демократии, коллегиального мнения. Я болею этим, как и многие люди в СССР.

- В твоих картинах огромное количество стрелок, своего рода идеологических указующих знаков. Я вспоминаю, как в школе мы разбирали художественное произведение, стрелочками показывая отношения между героями или коллизии по сюжету: Ленский — стрелочка — Татьяна, Онегин — стрелочка — Ленский, и т.д. Возникала такая сюжетная плоскость из стрелочек. Несут ли они эстетическую нагрузку в твоих картинах, или же это школьно-идеологический подход к восприятию мира?

- Я постоянно решаю проблему, очень важную для подростков, — утверждение себя в коллективе на начальном уровне: кто царь горы — ты или я? Стрелочки, во-первых, это соприкосновение объективов, как в игре в солдатики. Во-вторых, это соединение предметов несоединимых, которые должны соединиться по сюжету. И я настаиваю на этом графически. Эти две части у меня строго различимы: план действия (допустим, стрельба, траектория пули) и план соединения персонажей. Заодно это рождает супрематический план, которого не хватает моей фигуративности. Это меня «заводит» и вызывает новые эмоции. Без этого я бы не стал делать этих человечков.

- Но почему такой акцент на подростковом видении?

- Видимо, я такой человек. Это было в то время, когда я себя максимально хорошо чувствовал.

- Нет ли в этом другого плана: современная Россия, этакая «молодость мира», — она же и есть подросток, который, заигравшись, никак не повзрослеет?

- Отчасти Россия, на мой взгляд, представляет собой подростка, которого толкают жить взрослой жизнью. И в том, что я делаю, я пытаюсь показать: маленький такой человечек, в ушанке. То дерется, то черт знает что делает. В конечном счете, он постоянно побиваем, унижаем. Он погибает, ему неуютно: в него вонзают стрелы, его съедает зверь.


Побеседовал Геннадий Кацов
Новое русское слово, 27 апреля 1990 года