Отцы и дети. Семейный портрет.Часть первая.

Биньямин Шалумов родился в семье потомственного раввина в1935 году в Дербенте, Дагестан. Учился в Грозненском нефтяном институте. В 1970 году защищает кандидатскую диссертацию на тему «Материалы для полупроводниковой техники». В середине 1970-х назначен Главным Химиком при Министерстве химической промышленности СССР по направлению разработки технологии получения особо чистых химических материалов. В 1984 году защищает докторскую диссертацию, один из основателей и разработчиков волоконной оптики в СССР. Преподавал в Московском институте электронного машиностроения на кафедре общей физической химии. В 1985 году получил звание профессора. Автор около 300 научных статей и патентов.
Иммигрировал в США в 1994 году. В 1998 году увлекся живописью. За прошедшие годы принимал участие во многих групповых выставках. Иллюстрировал книгу стихов поэта Самуила Сегаля «Пришли другие времена». Последняя персональная выставка состоялась в Еврейском культурном центре на Никитской (Москва) 25 апреля 2003 года. Женат. Две дочери, четверо мальчишек-внуков.

- В 63 года вы обнаружили в себе талант художника. Как отнеслись к этой находке члены вашей семьи, ведь одно дело – известный, признанный ученый, другое – начинающий художник?

- Мои домашние сразу почувствовали, что к этому я шел, возможно, всю мою жизнь. Сам же я, очевидно, к этому внутренне также был готов. Учитывая, что как раз в те годы начался критический момент в моей жизни, возникли переживания по поводу того, что кончалась часть моей жизни, связанная с наукой, живопись помогла мне самовыразиться, продолжать активно существовать. Что касается десятилетий, реализовавшихся в науке, то это были творческие, активные годы деятельности, насыщенные работой, которой я дорожил и которую любил. Но я круто поменял судьбу, от науки перейдя к живописи, и очень этим счастлив.

- В иммиграции можно встретить немало людей, живущих своим прошлым. Они вспоминают о своих профессиональных успехах, гордятся званиями, должностями, которые занимали, и авторитетом, заработанным «в той», доиммигрантской жизни. Получается, что вы – счастливчик, вам удается прожить второй раз, резко сменив образ профессора-технаря на художника. Как вам это удалось? Есть ли какой-то рецепт, который помог бы и нашим читателем преодолеть инерцию прошлого здесь, в Америке?

- В отзывах к моим выставкам часто повторяется реакция людей на увиденное: «Теперь у нас есть надежда начать новую жизнь». Думаю, что моя нынешняя жизнь по своему душевному раскладу мало отличается от научной. И там, и тут – дело творческое. Меня удовлетворяла работа в науке, и меня удовлетворяет работа сегодняшняя. Считаю свое нынешнее увлечение, кроме удовольствия, еще и большим трудом. Для меня оба этапа жизни равнозначны.

- Нет ли здесь еще и такого момента: из Москвы вы переехали в Буффало, провинциальный городок, и в отсутствие прежней работы и столичной жизни, эти пустоты надо было чем-то заполнить?

- Мне кажется, это не совсем правильная точка зрения, поскольку к тому, чтобы стать художником я готовился всю свою жизнь. Я всегда любил искусство. Учась в институте в Грозном, остро ощущал культурный голод и на каникулах ездил в Москву, за «духовной пищей», которой в Грозном был обделен. Видимо эта стремление к искусству, театру всегда во мне существовало. Я посещал музеи, читал книги. К живописи меня влекло всегда.

- Почему же тогда, в 60-е годы вы не взялись за кисть?

- Открою тайну: я мечтал попасть в архитектурный, а не в нефтяной институт. Но не пошел в архитектурный, поскольку надо было сдавать среди прочих экзаменов рисование, чего я делать не умел.

- Вы хотите сказать, что умение рисовать в вас проявилось после шестидесяти лет и учиться рисовать нет было необходимости?

- Не знаю, надо или не надо учиться, но подавляющее большинство моих работ – это попытки что-то постичь. Понимая, что подготовку все-таки необходимо иметь, я пошел здесь, в Буффало, учиться портретной живописи к известному профессору Джорджу Пальмеру (после того, как у меня уже прошли две выставки, сотни картин спустя). Но специально я рисовать не учился. Как-то все выходило само собой. Возможно, здесь сработали мои наблюдательность и отличная зрительная память…

- Что такое наблюдательность? Здесь мы, видимо, говорим об умении и склонности к анализу, синтезу? Не идут ли эти навыки от вашей научной деятельности? Что вам помогает из той, научной жизни, в сегодняшнем творчестве?

- Это хороший и важный вопрос. Я убежден в том, что наука и искусство –близкие вещи. В брошюрке к моей выставке написано, что они имеют одну и ту же базу, один источник вдохновения – окружающий мир и анализ того, что ты делаешь. И то, что я получил в свое время по части познания науки, я активно использую в процессе написания картин.

- Есть какая-то специфическая методика?

- Нет, методика – всего лишь технологический процесс, а мы говорим о философии подхода. Поясню: ты должен открыть какую-то неизвестную науке тайну. Ты ищешь пути к этому познанию…

- Методом проб и ошибок?

- Это лишь метод, но главное – анализ, что есть неотъемлимая часть творческой жизни человека. И в науке, и в искусстве.

- Но ведь наука изучает и описывает природу, в этом же и суть картины?

- В создании картины еще присутствует желание пропустить найденное через себя и передать это другому. Познанное тобою явление ты хочешь передать и для меня очень важно закончить картину в тот момент, когда я чувствую: в ней еще есть движение. Когда мне кажется, заканчивая, к примеру, пейзаж, что листья зашевелились (возможно, это немного из области шизофрении), я бросаю кисть. Если создалось ощущение, глядя на картину, что в ней есть движение, есть жизнь – достаточно, дальше можно не продолжать.
Однажды я сделал работу «Отражение осени» и пригласил своего внука Давида обсудить ее. Обычно, когда я заканчиваю картину, я обсуждаю ее с детьми или внуками и прошу их показать мои ошибки. Так вот, я спросил: «Что ты видишь, Дэвик?» Внук ответил: «Вижу осень, вижу как листья и деревья отражаются в воде… А теперь я вижу, как вода «едет».
То есть, на картине была река и когда внук сказал, не совсем по-русски, «вода едет», я понял, что пора завершать работу, чтобы «вода» не остановилась.
Во всех картинах я хочу передать динамику. Жизнь без движения не существует, а я хочу передавать в красках, в линии ее - жизнь.

- В этом желании вы доходите до рискованных экспериментов, рисуя «белое на белом». Это очень по-философски: в переходах внутри одного цвета ощущать динамику, движение. Научная работа, хотя и на холсте?

- Эта работа называется «Поиск», она была выставлена в Москве. Желая показать, что все есть объем, все есть отсутствие плоскостей, я попытался одним цветом – белым – за счет динамики самой краски изобразить движение. Это получилось, что страшно интересно, и я думаю продолжать дальше.

- Первые судьи ваших картин – ваши дети и внуки. А как супруга отнеслась к ранним работам? Вызвало ли это насмешку (мол, известным был ученым, так видно совсем рехнулся!), или же встретила вашу новую страсть с пониманием? Почувствовали вы супружескую поддержку?

- Безусловно. Она меня знает более сорока лет и понимает, что если меня дело не интересует, я бы за него не взялся. А для нее мой интерес в любом деле очень важен. Супруга однозначно приняла мое увлечение с первой же картины. Ей то, что я пишу нравится, а мне, честно говоря, нравится то, что нравится ей. Такое вот совпадение. Хотя, не все ей по душе. К примеру, есть работа, на которую Сима смотреть не может. Она называется «Реквием» и посвящена смерти моего молодого племянника и дочери моей племянницы, погибшей в Израиле от теракта. Она служила в израильской армии и погибла, когда машина с террористами в Хадере, под Хайфой, врезалась в автобус, в котором ехали молодые военнослужащие. Я считаю, что уход из жизни молодым – ужасная, несправедливая вещь. Хотя и младшим быть очень тяжело, ведь я был восьмым ребенком в семье и, практически, хоронил всех родных братьев и сестер, кроме еще, слава Б-гу, живых двоих. «Реквием» был написан, что называется, кровью, но Сима смотреть на эту картину не хочет и не может.

- У вас очень много пейзажей Буффало и его окрестностей, израильская же тема представлена немногими работами, одна из которых – «Тель-Авив. Вид со стороны Яффо».

- Я подарил ее во время своей последней выставки Еврейскому культурному центру на Никитской в Москве. Эта картина – размышление об Израиле. Критики отмечают необычную волну на море, нехарактерную для этих мест. Я же создал эту волну, поскольку рисовал ее «на волне тех волнений», происходящих сегодня в Израиле. Яффо город мусульманский и вид на Тель-Авив - в той крайней яркой его части, где расположены освещенные дома. Символизирующие, на мой взгляд, светлое будущее Израиля. Я в это верю.

- Вы учились в Грозном, побывали в Израиле. Ваше видение чеченской проблемы и развития ближневосточного кризиса..

- Я исхожу из философской предпосылки, что мир на Земле должен существовать. Я на это рассчитываю, поскольку оптимист. Хотя чеченцы чрезвычайно трудный в этом плане народ, так что, говоря о мире, всем сторонам конфликта нужно много работать. Что касается будущего Израиля – посмторите мои работы на эту тему.

- Художники в вашей жизни, чьим работам хотелось подражать?

- В молодые годы я открыл для себя импрессионистов. А в последнее время страстно хотел подражать московскому художнику Александру Давиду. Может быть, я учился на его картинах, еще не рисуя, останавливаясь лишь взглядом на них. Кстати, Давид это сегодня прекрасно понимает. Мы с ним сдружились, но долгие годы он не высказывал своего мнения по поводу того, что я делал на холстах. Он посетил мою последнюю выставку и первый этап в нашем разговоре прошел под девизом: «Очень хорошо организованная выставка». А уже затем, посмотрев картины, он заметил: «Да, Биньямин, смотрю на некоторые картины и завидую. Жаль, не я их нарисовал». Это был второй этап в его оценке, после чего он сказал: «Все же ты талантливый мужик».

- Вполне в русле расхожей фразы: если человек талантлив – он талантлив во всем. Хотя я вижу какой-то элемент мистики в том, что вы просто так взяли и начали вполне профессионально и интересно рисовать.

- Мистика была в другом. Мой зять сказал, что моя первая работа – от Б-га. Он посчитал, что когда я впервые взял кисть в руки, сразу написав картину «Каменистый берег», в этот день был зачат его третий сын и мой внук. Я этому верю, ведь, действительно, внук Яша родился через девять месяцев после того, как я взял впервые кисточку в руку. И я чувствую, что получил подарок от Б-га – и своего внука, и увлечение живописью. Я иногда думаю, что какие-то мазки делаются не моей рукой.

- Вам помогает в процесссе работы над картинами музыка?

- Да, я слушаю радиоканал 94,5 FМ. Постоянно этот буффальский канал у меня включен и я слушаю классическую музыку.

- Ваша дочь Стелла тоже ведь живописи не училась и в какой-то момент начала рисовать маслом. Это произошло до того, как вы начали писать?

- До того, и отчасти она виновата в моем начинании. Я как раз приехал в США лечиться от опухоли щитовидной железы. В Москве мои близкие не дали мне оперироваться и я прибыл в Буффало, где дочь уже жила с семьей. Это был период дефолта в России, 1998 год. И когда я сюда приехал, я был уверен, что обязательно вернусь в Москву, куда меня приглашали на работу. Но американские врачи сказали: «Надо лечиться», - и лечение оставило меня здесь, в Америке. Я тосковал страшно, оказавшись без дела. В такой тоске попал в мастерскую дочери, где лежали холсты, краски, стоял мольберт. Мне было жаль тратить холст, я взял крышку от обувной коробки и нарисовал первую свою картину. Представив Москву, изобразил зимний пейзаж, а поскольку в живописи, как зритель, я что-то соображал, то сразу оценил и объем, и перспективу, и воздух. Показал жене. Сима была в восторге. Вторую картину – морской пейзаж – я написал на листе фанеры. Когда дочь увидела мои опыты, сказала: «Да, рисуй ты на холсте». Я страшно смутился: «Жалко холст портить». «Ничего, - говорит дочь, - я заплачу.» А когда нарисовал первый на холсте пейзаж, мой старший внук сказал: «Это прекрасная картина!» – и взял ее себе.

- Сопоставляя свои картины с работами известных мастеров, как вы себя оцениваете, «по гамбургскому счету»?

- Я не могу сопоставлять, поскольку тогда я должен считать, что дорос до их уровня. Кем бы я хотел быть – я знаю: мои работы – импрессионистские, и если это так, я очень доволен. Импрессионистов я обожал всегда.

- Ваше мнение о картинах вашей дочери?

- Я считаю, что Стелла – очень самобытный художник, не говоря о том, что сама по себе человек она неординарный: поэтесса, певица, пишет музыку, рисует картины. Живопись ее совершенно своеобразна, не похожа ни на какую другую. В ней огромное количество энергетики, ее работы самостоятельны, а потому узнаваемы. Считаю, что это должно быть ее главным делом жизни и отношусь к этому серьезно.

- Говоря о работах дочери, вы видите в самобытности их плюс, а рассматривая себя, заявляете о сходстве с импрессионистами?

- Я успокаиваюсь тем, что специалисты считают меня узнаваемым, у меня есть свой путь, почерк. Импрессионисты тоже различны, ведь Эдуарда Моне нельзя перепутать с Ренуаром. В этом плане я отличаюсь от Стеллы тем, что у нее совершенно оригинальный почерк, а у меня почерк импрессионистский, но, надеюсь, тоже своеобразный.

- Появились у вас какие-то новые черты после того, как вы стали живописцем? Начали больше пить, меньше есть…

- Я никогда много не пил. Но, мне кажется, стал спокойнее. Я чувствую в себе больше мудрости.

- Вам, профессору, не хватало мудрости?

- Ученый больше деятель, чем мыслитель. Я стал степенней, потому что меня успокаивают мои же картины. На самом деле, резких изменений нет. Я все так же деятелен, люблю своих друзей.

- Как человека, рожденного в Дагестане, вас в компаниях небось просят произнести тост. Ваш любимый тост?

- Когда я встречаюсь с друзьями, они уже не помнят, что я из Дагестана. Для них я москвич, ведь большую часть жизни я прожил в Москве.
Важнейшее качество в человеке, за которое я всегда готов поднять тост, это порядочность.

Продолжение следует...


Побеседовал Геннадий Кацов
Теленеделя, 07 - 13 июля 2003 года