Искать всю жизнь.

Увы, болезни наших дней -
Цивилизации приметы:
Овеществление людей,
Очеловеченье предметов,..
А.Мороз

«Я родился уже в мирное время, в 1946 году, пятым по счету ребенком. С детства помню запах масляных красок, а стружка на полу не считалась мусором. Чтобы прокормить семью, отец рисовал копии картин великих мастеров, сам резал красивые рамы и продавал их, покрывал росписью балалайки и виртуозно играл на них чардаш Монти. Еще для заработка отец делал по заказам таласы.
Кто-то настучал на него. Пришли с обыском, но мама успела спрятать все у соседей... Отец умер, когда мне было девять лет. С этого времени я всем говорил и говорю: "Я - художник!"
- Где вы учились?
- Сам! Сам! Сам!»

- Аркадий, вы начинали свою творческую биографию с музыки. Даже так: с рок-музыки и питерской неофициальной культуры, чье имя изменилось, в 80-х став называться «тусовкой». Вы были среди основоположников питерской школы андеграунда. Ведь тогда, в шестидесятых, рождалась подпольная культура, отвергавшая партийную идеологию, равно и «совковую» идеологию, как таковую вообще. Давайте вернемся в ту эпоху. Итак, начало 60-х, вам еще нет двадцати. Вы пишете песни, обсуждаете мировые проблемы с Горбовским и Бродским у пивного ларька, выступаете с концертами, тогда еще не получившими приставку «рок»...

- Все, что начиналось в те годы, несло в себе ощущение диссидентства, хотя тогда я еще не знал этого слова. Я знал, что некоторые поэты работают кочегарами. Кстати, в 80-е уже в песнях Гребенщикова это место творческого человека прочно утвердилось, получив кличку «поколение дворников и сторожей». Тогда же появилось выражение «писать в стол», то есть писать, не рассчитывая быть опубликованным. Хотя никакой «клетки» я никогда не ощущал, жил свободно, открыто - и стучался по известной формуле: «Стучитесь - и вам откроют».
Вот я и стучался. Помню, жена Глеба Горбовского Лида Гладкая работала в те годы в журнале «Аврора», куда я посылал свои стихи. Как-то она мне ответила: стихи, мол, хорошие, но над ними надо работать. Мой друг, покойный Леня Лучкин, тогда был этим очень удивлен. Он мне говорил: «Аркадий! Тебе еще и отвечают. Это так здорово, старик! Молодец!» И я продолжал стучаться, правда, безуспешно.

- Не кажется ли вам, что вы выбрали профессию музыканта, поскольку поэту в той стране было практически себя не реализовать?

- Может быть. В рок-музыку я вошел, отталкиваясь от сонета, от гекзаметра. Мне повезло, я общался с прекрасной плеядой питерских поэтов - Всеволод Рождественский, Шефнер, Горбовский... А дальше -больше. Появляется гитара, появляются рок-группы и более раскрепощенные песни. И появляется в моей жизни Евгений Леонов. Сегодня о нем мало кто помнит и знает в Петербурге, но, я считаю, он был жемчужиной питерского рока. А потом был процесс становления питерского рок-клуба. Я хорошо помню этот период: Журбин, Масенков...
Рок-клуб много дал, он объединил музыкантов. При рок-клубе тогда крутились поэты, которым предложили начать работать с рок-группами, дабы как-то обуздать «текстологию» песен, иначе и не назову, поскольку поэтическими текстами то, что тогда писали, назвать было нельзя. Говорить хотелось, но гитары гремели громче и тексты отходили на задний план.

- Аркадий, о каком рок-клубе мы говорим. Я помню рок-клуб по адресу Рубинштейна, 13? Там же проходили и ежегодные питерские рок-фестивали, на которые билеты было не достать.

- А я говорю о рок-клубе, который организовали Журбин и Масенков. Собственно, это образование и было началом рок-клуба, о котором вы говорите. Группа, с которой я был тогда связан, тоже входила в его состав.

- Что это была за группа?

- «Кочевники». Мы немножко плохо себя вели, как и водится среди рок-групп, за что нас пытались закрывать, исключали из каких-то списков и так далее. Я помню, мы осознавали «протест», что по тем временам было уже много. К чему протест? Трудно сказать, но ощущения такие сохранились. Я себя чувствовал уже в то время поэтом-профессионалом, Женя Леонов писал очень лирические песни и очень умело все это аранжировал гитарой.

- Я помню рок-клуб другого поколения: «Аквариум», «Кино», «Странные игры»...

- Ну, время, которое я вспоминаю - от конца 60-х до конца 70-х годов.

- Так рок в 60-х уже был в СССР?

- Да, конечно. И мы репетировали в подвалах. Воды чуть ли не по колено, а мы чего-то играем... Время первых альбомов «Битлз».

- Какой у вас был состав?

- Такой же: три гитары и ударник. Электроорган тогда называли «Йоникой» и он с трудом входил в общую рок-струю. Когда появился потом Алан Прайс, все поняли, что с органом рок становится только музыкальнее. После этого в состав рок-групп вошли люди, владеющие клавишными инструментами, а как правило, клавишники - это более высокая музыкальная культура. До этого виртуозы-гитаристы играли на уровне подворотни. Когда в кафе «Ровесник» Толя Васильев выбирал музыкантов в состав «Поющих гитар», он взял Сашу Федорова из ансамбля «Лесные братья» и хотел украсть у нас Женю Леонова, но тот отказался. Так был создан первый рок-состав России на моих глазах. Они тогда еще не пели, играли только инструментал.

- Аркадий, мы все говорим о рок-клубе 60-70-х. А как вы относитесь к рок-культуре 80-х годов - к поколению, пришедшему вслед за вами?

- Очень хорошо отношусь к Сергею Курехину. Это огромная музыкальная культура. Правда, в нескольких журналах я читал его прозу и совершенно ее не воспринял. Видимо, музыкант должен быть музыкантом.
Борис Гребенщиков... Когда я впервые услышал его «математические» потуги в поэзии, а он ведь математик, я не представлял, что это может быть что-то многообещающее. Да и сегодня я поэтической ясности в нем не вижу. Я не понимаю, куда он зовет и что хочет сказать. Безусловно, он личность, но как поэта и музыканта я его не воспринимал и не воспринимаю. БГ - великолепный человек, провести время с ним, наверное, прекрасно, тем более распить бутылку.

- О Курехине вы сказали, что музыкант лучше бы музыкантом и оставался. Вы-то считаете себя и музыкантом, и поэтом?

- Вы же обещали ниже пояса не бить. Было такое время, когда в компании гитаристов я был хорошим поэтом, а среди поэтов - хорошим гитаристом. Вообще, я не гитарист такой сильный, не Пако де Люсия. Я вырос из поэзии и перешел в барды, поскольку мне это было симпатично. Я пишу песни по каким-то социальным причинам, а если их нет - пишу о любви. По-моему, Рэй Чарльз сказал: «Плохой музыки нет, есть просто музыка, которая «не идет». Мне кажется, мы подошли к теме коммерции, хотя поэзия из этой темы несколько выбивается.

- Зато и песня, и художественные работы вполне ей соответствуют. Итак, вы покинули СССР и к своему призванию в поэзии и музыке прибавили скульптуру. Это был шаг к коммерции на Западе?

- Безусловно, сегодня искусство поставлено на коммерческие рельсы. Есть мафиозные структуры в эстетике, имена художников приобретают известность в рассчете на арт-рынок. Когда я прибыл в 1989 году в США, то пошел по известному пути, поработав музыкантом в ресторанах. Все это не имело каких-то перспектив, и тогда я определился в скульптуре, в дереве. Прежде всего, в этом была какая-то внутренняя потребность.
Мне это просто не давало спать. Меня тянуло в лес найти какую-то корягу, веточку, которые стали бы представлением каких-то моих идей. Так родилась «Белая ночь», работа в гипсе и в дереве. Затем родилась идея триптиха «Рождение музы».
Как говорится, лиха беда начало. Я начал создавать скульптурные ансамбли интерьерного плана, например, полностью делаю скульптурное оформление комнаты, кухни или дома. Сюда входят и живопись, и оформление картин - мои собственные рамы, и скульптура. Видимо, искусство есть безадресное и адресованное. В первом случае, ван гоги и модильяни писали, верили в будущее и их искусство состоялось. Но это судьба единиц. Сегодняшний художник для того, чтобы не держать баранку или не быть грузчиком, должен быть более коммуникабельным, он должен состояться как человек, понимающий, что он должен зарабатывать себе на хлеб.

- Говоря о коммуникабельности. .. Ведь вы несколько лет назад поменяли Нью-Йорк на жизнь за пределами мегаполиса, на помещичью жизнь в усадьбе.

- За пределами города ты можешь принимать людей, которых хочешь видить, или тех, кто приезжает, узнав о моих работах. А во-вторых, уединение дорогого стоит. Гости приезжают на выходные, в другие же дни здесь просто-напросто себя лучше слышишь. Самое мое короткое стихотворение звучит примерно так: «Как ты себя чувствуешь? Хорошо? А других?» И еще: здесь у меня свой дом, своя мастерская, - то о чем можно было только мечтать. Здесь я недавно открыл галерею, то есть занимаюсь не только продажей картин, но и меценатством, помогая художникам продать их картины.

- Речь идет и о картинах, к которым вы делаете рамы?

- Да. У меня была такая выставка «Окно в мир искусства». Картину можно преподнести совершенно по-разному. Те картины, которые художники написали и бросили - как невоспитанные дети. Дальше надо картину аранжировать: перетянуть ее, иногда уменьшить или увеличить, а потом дать ей такую раму, которая выявила бы в картине колорит и основные идеи художника. Здесь я использую свои лесные находки, работая с рамой, как со скульптурой.

- После таких добавлений цена за картину должна существенно повыситься?

- Вообще-то, да. Попался мне как-то раз художник Козельский, сейчас многим известный. На первом аукционе по продаже его работ он стоил по 300 долларов за картину. Когда я придумал к ним рамы (я даже применяю такой термин - «озвучил картину», поскольку рама не должна ограничивать полотно, наоборот - раскрывать его, как театральная сцена), то со временем картины Козельского начали продаваться по 3-5 тысяч.

- Когда вы делаете к картине раму, вы чувствуете энергетику художника?

- Один экстрасенс меня учил брать энергетическую основу картины, водя по ней рукой. Действительно, бывают более теплые и более холодные места.

- В таком случае, вы сами можете определить, с кем дружить: есть ли картины, к которым вы отказались делать рамы?

- Да, но это уже моя тайна. Согласитесь, отношения с картиной - вещь интимная. Даже если она тебе не нравится или не подходит.

- То есть вы готовы отказаться от заказа, при этом потеряв?

- Для меня это звучит не так странно. Сегодня в искусстве феодальный строй. Многие стали феодалами, вроде Михаила Шемякина, который заперся в своем поместье и изредка подает какие-то импульсы в мир. Здесь, неподалеку от меня, живут много художников, таких вот феодалов, которые сами еще не делают муку и не пекут хлеб, но уже далеки от города и его проблем. А в лесу тебя ведь никто не спросит, сколько стоит час твоей работы. Мы здесь люди гордые, можем и от заказа отказаться, если не понравится. С другой стороны, американцы - довольно кокетливые люди, и пытаясь понять, сколько за мою работу заплатить, спрашивают, как долго я ее делал. Это очень тактично с их стороны. И мой любимый ответ, когда я смотрю на корягу, переделанную в образ Паганнини: «Я делал это восемь часов, зато искал всю жизнь».


Побеседовал Геннадий Кацов
Теленеделя 03 - 09 июня 2002 года