«... и вдруг понять, как медленно душа заботится о новых переменах.»

Мы переехали всей семьей несколько недель назад неожиданно и так поспешно, что до сих пор на уровне рефлексов не пропечаталось: этажей теперь не два, а три, гараж просторен и светел, а туалетных комнат на одну больше.
И сразу от главного входа ступени ведут вверх и вниз. Вторя сознанию с подсознанием, которым еще предстоит какое-то время разбираться в наступивших переменах.
Другая планировка,- и категорические изменения домашнего ландшафта сознание фиксирует планомерно, навязчиво и детально. В то же время, подсознание успокаивается на привычных предметах, все той же домашней утвари и проявившейся в новом пространстве знакомой мебели, будто ничего значительного и не произошло.
Переезжая, как и расставаясь, мы немножко умираем. Сентенция всех времен и народов. И если египетский фараон обустраивал себя по смерти всем тем, к чему привык при жизни, то мы при жизни обустраиваем себя так, будто все еще репетируем перед единственной и неповторимой премьерой.
Оттого так значимы разрозненные семейные фото, которые назойливо обнаруживают себя повсюду, и пожелтевшие забытые документы и рукописи, занесенные в угол спальни сквозняком, и развешенные все в том же порядке картины над ковром-самолетом, который залетел сюда, на привычное место между диваном и пианино.
Еще накануне пустая, новая квартира размножается предметами и временем прошедшим, и это веселящее ощущение того, что активные, неунывающие жильцы и есть органы размножения, не покидает при вскрытии картонных ящиков, забивании гвоздей и закручивании шурупов в стены, раскладывании книг по одноименным полкам; при звонких аккордах трепетно расставляемой в серванте стекляной посуды.
И внезапно окно становится окончательно все тем же хрестоматийным окном, то есть постоянной выставочной экспозицией к догадке о существовании параллельных миров. Вроде бы другой оконный переплет, иные дверные проемы, однако здесь, в семейном интерьере, - все те же близкие тебе люди, комфортные очертания, состоящие из прочных конструкций, родных до синяков и ссадин кубов и параллелепипедов.
Все расставлено по-прежнему, и так легко пробуждается со звонком будильника, словно мысль: «Все-таки не умер», - становится зримой, как представления о завтраке и радуге.
Все-таки июль. Оттого, возможно, летняя атмосфера еще на настоялась привычными запахами: кухонной плиты, сырой ванной комнаты после душа, парфюмерией и дезодорантами.
Все-таки, в другой квартире – чужой Бог, домовой или как его там. У него опять нет имени, также как у дома еще нет названия. «Мой дом» - это появится позже. Как и в очередной раз брошенный в заоконье вопрос о существовании Бога. На новом месте – это вопрос, скорее, юридический, поскольку масса новых улик, все те же пять-шесть умерших легендарных свидетелей, и беспомощная несостоятельность в попытке отличить новые приметы подозреваемого от старых.
В новом доме категоричность форм подчеркнута консерватизмом содержания, корректностью по отношению к недавно минувшему.
По контрасту, контрапункту, по прихоти божьей. И растерянный вопрос: «Где?» - становится все менее обязательным, организуя со всяким новым днем старые привычки, беседы, телепрограммы и проблемы.
И становясь все больше ответом. «Где», как ответ на все вопросы.
Я припомнил на новом месте это удивительное ощущение, когда из мириад «где» рождается очередной мир. Свежевыкрашеный, скрипящий смыслами дом для новейшей истории, которая, по Борхесу, состоит, возможно, всего лишь из нескольких метафор.
И начинаешь видеть своего двойника, как собственное отражение, как зеркальные ответы на бесконечный вопрос.
На новом месте в ином интерьере, для которого «где» не знает вопросительного знака. Это странное, поначалу неприязненное ощущение жильца внутри чужеродного и бессвязного, впоследствие со все угасающим чувством перемен, когда продолжает меняться лишь содержание, всеми своими темами и вариациями.
Как в нескончаемых, когда-то мною обнаруженных «где» у Монтеня* и Хлебникова**.
Где ни время, ни параллели, ни эпохи, ни переезды уже не имеют значения. Где каждый из нас в который раз жилец, и каждый есть, конечно же, текст, и где охота к перемене мест бесконечна внутри текста-метафоры.
А все остальное – хлопоты, суета, которые по наивности и, предполагаю, непредумышленно, мы и называем переездом.

*
Мишель Монтень. ОПЫТЫ. Том I. Глава 23

Существуют народы, у которых можно увидеть публичные  дома,  где  содержатся мальчики и где даже заключаются  браки  между  мужчинами;  существуют  также племена, у которых женщины отправляются на  войну  вместе  с  мужьями  и  не только допускаются  к  участию  в  битвах, но подчас и начальствуют над войсками. Бывают народы, где кольца носят не только в носу, на губах, на щеках и больших пальцах ноги, но продевают также довольно тяжелые прутья  из золота через соски и ягодицы. Где за едой вытирают руки о ляжки,  мошонку  и ступни ног. Где дети не наследуют своим родителям, но наследниками  являются братья и племянники, а бывает и так, что только племянники (впрочем, это  не относится к престонаследию). Где все находится в общем владении и для руководства всеми делами назначают облеченных верховною властью  должностных лиц, которые и несут заботу о возделывании земли и распределении  взращенных ею плодов в соответствии с нуждами каждого. Где оплакивают смерть  детей и празднуют смерть стариков. Где на общее  ложе укладывается десять или двенадцать супружеских пар. Где женщины, чьи мужья погибли насильственной смертью, могут выйти замуж вторично, тогда как всем прочим это запрещено. Где женщины ценятся до того низко, что всех новорожденных девочек безжалостно убивают; женщин же для своих нужд покупают у  соседних  народов. Где муж может оставить жену без объяснения причин, тогда как жена  не  может этого сделать, на какие бы причины она ни ссылалась. Где муж вправе  продать жену, если она бесплодна. Где вываривают трупы покойников, а затем растирают их, пока не получится нечто вроде кашицы, которую смешивают с вином, и потом пьют этот напиток. Где самый желанный вид погребения - это быть отданным  на съедение собакам, а в других местах - птицам. Где верят, что души, вкушающие блаженство, наслаждаются  полной  свободой,  обитая  в  прелестных  полях  и испытывая самые разнообразные удовольствия, и что  это  они  порождают  эхо, которое нам доводится иногда слышать. Где сражаются только в воде и, плавая, метко стреляют из лука. Где в знак покорности нужно поднять плечи и опустить голову, а входя в жилище царя, разуться. Где у евнухов, охраняющих  женщин, посвятивших себя религии, отрезают вдобавок еще носы и губы, чтобы их нельзя было любить, а священнослужители выкалывают себе глаза, дабы приблизиться  к демонам и принимать их прорицания. Где каждый создает себе бога из всего, чего бы ни захотел: охотник - из льва или лисицы; рыбак - из той  или  иной рыбы, в они творят идолов из любого действия человеческого и из любой страсти;  их  главные  боги:  солнце,  луна  и  земля;  клянутся   же   они, прикоснувшись рукой к земле и обратив глаза к солнцу, а  мясо  и  рыбу  едят сырыми. Где самая страшная клятва - это поклясться именем какого-нибудь покойника, который пользовался доброю славой в стране, прикоснувшись рукой к его могиле. Где новогодний подарок царя  состоит  в  том,  что  он  посылает князьям, своим вассалам, огонь из своего очага; и когда прибывает царский гонец, доставляющий этот огонь, все огни, до этого горевшие в княжеском дворце, должны быть погашены; а  подданные князей должны  в свою очередь заимствовать у них этот огонь под страхом кары за оскорбление  величества. Где царь,  желая  отдаться  целиком  благочестию  (а это случается у них достаточно часто), отрекается от престола, и тогда ближайший  наследник  его обязан поступить так же, а власть переходит к следующему. Где изменяют образ правления в государстве в соответствии с требованиями  обстоятельств:  царя, когда им кажется это нужным, они смещают, а на его место  ставят  старейшин, чтобы они управляли страной; иногда же всеми делами  вершит  община.  Где  и мужчины и женщины подвергаются обрезанию, а вместе с  тем  и  крещению.  Где солдат, которому удалось принести своему государю после одной или нескольких битв семь или больше голов неприятеля, причисляется к знати. Где люди  живут в варварском и столь непривычном для нас убеждении, что души - смертны.  Где женщины рожают без стонов и страха. Где на обоих коленях  они  носят  медные наколенники: они же, когда их искусает  вошь, обязаны, следуя долгу великодушия, в свою очередь укусить ее; они же не смеют выходить  замуж,  не предложив прежде царю, если  он  того  пожелает,  своей  девственности. Где здороваются, приложив палец к земле, а затем подняв его к небу. Где  мужчины носят тяжести на голове, а женщины - на плечах; там же женщины мочатся стоя, тогда как мужчины - присев. Где в знак дружбы посылают немного своей крови и жгут благовония, словно в честь богов, перед людьми, которым желают  воздать почет. Где в браках не допускают родства, и не только до четвертой  степени, но и до любой, сколь бы далекой она ни была. Где детей кормят  грудью  целых четыре года, а часто и до двенадцати  лет;  но  там  же  считают  смертельно опасным для любого ребенка дать ему грудь в первый день после рождения.  Где отцам надлежит наказывать мальчиков, предоставляя наказание девочек матерям; наказание же у них состоит в том, что  провинившегося  слегка  подкапчивают, подвесив за ноги над очагом. Где женщин подвергают обрезанию. Где  едят  без разбору все произрастающие у них травы, кроме тех, которые кажутся им  дурно пахнущими. Где все постоянно открыто, где дома, какими бы красивыми и богатыми они ни были, не имеют никаких засовов, и в них  не  найти  сундука,  который запирался бы на замок; для вора же у них наказания вдвое строже, чем где  бы то ни было. Где вшей щелкают зубами, как  это  делают  обезьяны,  и  находят отвратительным, если кто-нибудь раздавит их ногтем. Где ни разу в  жизни  не стригут ни волос, ни ногтей; в других местах стригут ногти только на  правой руке, на левой же их  отращивают красоты ради. Где отпускают волосы,  как  бы они ни выросли, с правой стороны и бреют их с левой. А в землях, находящихся по соседству, в одной - отращивают волосы спереди,  в  другой, наоборот, - сзади, а спереди бреют. Где отцы предоставляют своих детей, а мужья  жен  на утеху гостям, получая за это плату. Где не считают постыдным иметь детей  от собственной матери; у них же в порядке вещей,  если  отец  сожительствует  с дочерью или сыном. Где на торжественных праздниках обмениваются  на  утеху друг другу своими детьми.

1572 – 1580

**
Велимир Хлебников. ЗВЕРИНЕЦ.
Посвящается В. И.

О, Сад, Сад!
Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку.
Где немцы ходят пить пиво.
А красотки продавать тело.
Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, еще лишенным вечера, днем.
Где верблюд, чей высокий горб лишен всадника, знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая.
Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем.
Где наряды людей баскующие.
Где люди ходят насупившись и сумные.
А немцы цветут здоровьем.
Где черный взор лебедя, который весь подобен зиме, а черно-желтый клюв — осенней рощице, — немного осторожен и недоверчив для него самого.
Где синий красивейшина роняет долу хвост, подобный видимой с Павдинского камня Сибири, когда по золоту пала и зелени леса брошена синяя сеть от облаков, и все это разнообразно оттенено от неровностей почвы.
Где у австралийских птиц хочется взять хвост и, ударяя по струнам, воспеть подвиги русских.
Где мы сжимаем руку, как если бы в ней был меч, и шепчем клятву: отстоять русскую породу ценой жизни, ценой смерти, ценой всего.
Где обезьяны разнообразно злятся и выказывают разнообразные концы туловища и, кроме печальных и кротких, вечно раздражены присутствием человека.
Где слоны, кривляясь, как кривляются во время землетрясения горы, просят у ребенка поесть, влагая древний смысл в правду: «Есть хоцца! Поесть бы!» — и приседают, точно просят милостыню.
Где медведи проворно влезают вверх и смотрят вниз, ожидая приказания сторожа.
Где нетопыри висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского.
Где грудь сокола напоминает перистые тучи перед грозой.
Где низкая птица влачит за собой золотой закат со всеми углями его пожара.
Где в лице тигра, обрамленном белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы чтим первого последователя пророка и читаем сущность ислама.
Где мы начинаем думать, что веры — затихающие струи волн, разбег которых — виды.
И что на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть бога.
Где звери, устав рыкать, встают и смотрят на небо.
Где живо напоминает мучения грешников тюлень, с воплем носящийся по клетке.
Где смешные рыбокрылы заботятся друг о друге с трогательностью старосветских помещиков Гоголя.
Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг.
Сад.
Где орел жалуется на что-то, как усталый жаловаться ребенок.
Где лайка растрачивает сибирский пыл, исполняя старинный обряд родовой вражды при виде моющейся кошки.
Где козлы умоляют, продевая сквозь решетку раздвоенное копыто, и машут им, придавая глазам самодовольное или веселое выражение, получив требуемое.
Где завысокая жирафа стоит и смотрит.
Где полдневный пушечный выстрел заставляет орлов посмотреть на небо в ожидании грозы.
Где орлы падают с высоких насестов, как кумиры во время землетрясения с храмов и крыш зданий.
Где косматый, как девушка, орел смотрит на небо, потом на лапу.
Где видим дерево-зверя в лице неподвижно стоящего оленя.
Где орел сидит, повернувшись к людям шеей и смотря в стену, держа крылья странно распущенными. Не кажется ли ему, что он парит высоко над горами? Или он молится? Или ему жарко?
Где лось целует сквозь изгородь плоскорогого буйвола.
Где олени лижут холодное железо.
Где черный тюлень скачет по полу, опираясь на длинные ласты, с движениями человека, завязанного в мешок, и подобный чугунному памятнику, вдруг нашедшему в себе приступы неудержимого веселья.
Где косматовласый «Иванов» вскакивает и бьет лапой в железо, когда сторож называет его «товарищ».
Где львы дремлют, опустив лица на лапы.
Где олени неустанно стучат об решетку рогами и колотятся головой.
Где утки одной породы в сухой клетке подымают единодушный крик после короткого дождя, точно служа благодарственный — имеет ли оно ноги и клюв? — божеству молебен.
Где цесарки — иногда звонкие сударыни с оголенной и наглой шеей и пепельно-серебряным телом, обшитые заказами у той же портнихи, которая обслуживает звездные ночи.
Где в малайском медведе я отказываюсь узнать сосеверянина и вывожу на воду спрятавшегося монгола, и мне хочется отомстить ему за Порт-Артур.
Где волки выражают готовность и преданность скошенными внимательно глазами.
Где, войдя в душную обитель, в которой трудно быть долго, я осыпаем единодушным «дюрьрак!» и кожурой семян праздных попугаев, болтающих гладко.
Где толстый блестящий морж машет, как усталая красавица, скользкой черной веерообразной ногой и после падает в воду, а когда он вскатывается снова на помост, на его жирном могучем теле показывается усатая, щетинистая, с гладким лбом голова Ницше.
Где челюсть у белой высокой черноглазой ламы и у плоскорогого низкогобуйвола и у прочих жвачных движется ровно направо и налево, как жизнь страны.
Где носорог носит в бело-красных глазах неугасимую ярость низверженного царя и один из всех зверей не скрывает своего презрения к людям, как к восстанию рабов. И в нем притаился Иоанн Грозный.
Где чайки с длинным клювом и холодным голубым, точно окруженным очками, оком имеют вид международных дельцов, чему мы находим подтверждение в прирожденном искусстве, с которым они подхватывают на лету брошенную тюленям еду.
Где, вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака, глубоко запавший под заломленной бровью, и этой птицы — родича царственных птиц — один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле. О, сокола, побивающие грудью цапель! И острый протянутый кверху клюв ее! И булавка, на которую насекомых садит редко носитель чести, верности и долга!
Где красная, стоящая на лапчатых ногах утка заставляет вспомнить о черепах тех павших за родину русских, в костяках которых ее предки вили гнезда.
Где в золотистую чуприну птиц одного вида вложен огонь той силы, какая свойственна лишь давшим обет безбрачия.
Где Россия произносит имя казака, как орел клекот.
Где слоны забыли свои трубные крики и издают крик, точно жалуются на расстройство. Может быть, видя нас слишком ничтожными, они начинают находить признаком хорошего вкуса издавать ничтожные звуки? Не знаю. О, серые морщинистые горы! Покрытые лишаями и травами в ущельях!
Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в часослов Слово о полку Игореви во время пожара Москвы.

Лето 1909, 1911