Родильный дом

Сергиевский приходил в уныние. Он нервничал ужасно, с раннего утра предполагая, что сегодня настанет ЭТО. Вся предыдущая жизнь казалась сегодня темным узким коридором, сквозь излишнюю теплоту которого Сергиевскому назначен был выход к свету. Оттого печаль по заброшенным истекшим дням разъедала его душу.
Прошлое вспоминалось значительно и ясно, украшенное стеклярусом ожиданий и тягостное громоздкими мыслями. Подвижные секунды силились перетащить их в будущее, словно мелкие гички - многопудовый контрабандный товар. Сергиевский настороженно ощущал значительные моменты своей памяти, но с особой нежностью - первый потрясающий миг, когда на безмолвный вопрос: "Кто ты? - перед взором Сергиевского высветился матово-огненный абрис с растворенными ветром движениями волос и по безучастной глади лица волнами проявились губы, веки, морщинки, кромка носа, а затем, ослепительно-волшебно, глаза с бусинками черного хрусталя откуда-то из затаенной глубины, зависшие в черном луче неподвижного взгляда. И Сергиевский знал имя этому лицу, и назвал его желтым кольцом в окружении алого и голубого.
И следующая память: в пять лет Сергиевскому упасть на камень и острым краем камня распороть кожу, отчего останется след, кривой шрамик на левой щеке, а в мгновение падения - рыжие шрамики молний в глазах и еще неготовое к боли тело, удивленное обилием рыжих лучей. Они выпали острыми гранями из полой груди. Впервые тогда Сергиевский услышал свое сердце, дав ему имя красной волны на зеленом. Новые товарищи - и игра в "фантики" на подоконнике в школьном коридоре. Обидный проигрыш в жестокой драке, с нескончаемым током слез в темноте сырого подъезда подвешенного над самым краем света, открытого всем ветрам и оттого раскачивающегося в глухом безысходном одиночестве. Этому назначено было имя зеленого куба в молочной пустоте.
И снова вопрос: кто ты? - с галереей женских портретов, сворачиваемых мгновенным пламенем в хрупкие гробики света, но в очередной раз - глаза ночного зверя, в затаенной глубине зрачка изучившего твое отражение. И Сергиевскому узнавать, что в каждом зрачке - его судьба, черная и белая, но не расслышать истины слов, поскольку губы Говорящей уплывают за границу зрения, обволакивают Сергиевского розоватой немотой, и вспыхивает белый шар на розовых прозрачных ладонях, полусферах и полузвуках.
Вспомнить черный креп и твердый стук о деревянную крышку безмолвия, которая скрыла то первое, доверившее Сергиевскому мир лицо. Неумолимость духового оркестра - и вторично расслышанное сердце мимо передавленных болью пауз, имя которым гибкая стрела в охристых косах.
Изучить притяжение внешних тревог, когда трагедия Сергиевского - лишь в том, что он Сергиевский, а иным мечтается видеть в нем сглаженного, характерного на всех, чему имя коричневый треугольник на коричневом.
Обезуметь от прощания с тобою взращенным, когда сердце потеряло ритм в третий раз и время, как рана, стянулось в короткий отрезок, сжимая зеркала. Плечи опустились, уже не в силах выдерживать столько атмосферного столба, что названо черной паузой на фиолетовом.
Радость пришедшего через поколение, которому готов отдать больше, чем детям, но что уже можешь отдать? И имя его видится Сергиевскому серебрянным шаром в невесомости дымки.
А потом вспомнить захлебнувшееся сердце, мучительный последний удар его - и нет никаких лиц, перед которыми говорить тоску свою, обиду и слова, что все еще не вспомнил в течение краткого своего существа. Мерцающий свет изнутри, к которому идти невозможно. И стоять невозможно, но сзади - зависшая над телом темнота и свет расширяется острым конусом.
Сергиевский ощущает неуверенный мягкий толчок ему больно идти и он еще не все припомнил но следующий настойчивый толчок не позволяет Сергиевскому вздохнуть он вдруг припоминает что больше не дышит или пока не умеет дышать а страшный по силе грубый толчок бросает Сергиевского к свету он с ужасом понимает что все слова забыты имена перекручены смещены уже стерты из памяти но еще видны как беглецы на углу перпендикулярных улиц но уходят скрылись - и горячий свет разворачивает Сергиевского, выбрасывает в леденящее чужое безумие, туда, где последнее слово Сергиевского прилипает к первому слову Сергиевского и он дает ему громкое, напугавшее его самого имя Уауауа - и тут же боль пронзает левую щеку Сергиевского в том месте, где и положено через пять лет появиться шраму.


Геннадий Кацов