В лучших своих образцах русская литература 70-х - 90-х - это все-таки рыба без парашюта.

Я верю в метафору. И считаю, что любой вещи или безразлично какому явлению можно придать такую метафорическую форму, от которой выиграет не только великий и могучий русский читатель, но и правдивый и свободный русский писатель. Даже гордость берет, когда на оставшееся нашему поколению недосказанное находится такой-сякой Я, который берется дополнить представление о вещи или довести впечатление от всякой акции до метафорического блеска.
Речь не обо мне. В конце концов, кто такой я? Жид пархатый говном напхатый, которому не дано предугадать, зачем брошенному им слову отзываться. Так что с полным осознанием собственного ничто предлагаю следующее заглавие этим моим любительским заметкам:

В ЛУЧШИХ СВОИХ ОБРАЗЦАХ СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА 70-х - 90-х - ЭТО ВСЕ-ТАКИ РЫБА БЕЗ ПАРАШЮТА

1. Рыба с парашютом.
С появлением прозы и поэзии социалистического реализма почти все расслабились. Сразу стало ясно "что делать?" - и оттого мучительно больно за бесцельно прожитые до этих дней годы.
Теперь о рыбе. Рыба гуляет сама по себе. Она блуждает в водных потоках, торчит от теплых и холодных течений, огибает твердые препятствия - и питается без особого для себя вреда, и выполняет прочие функции без очевидной на то указки.
Если к рыбе добавить парашют - это не только абсурд, фарс или фокус. Это - полные рыбе кранты. Над русской литературой, плывущей по одной ей ведомым законам, раскрыли парашют и для страховки (а что, как начнет тонуть?!), и для контроля. После чего несчастное животное тормознулось на долгие годы. Парашют этот, понятно, назывался идеологией, а идеологическую литературу я бы обозначил как РЫБА С ПАРАШЮТОМ.

а) Хрестоматы.
Подавляющее большинство страниц школьной хрестоматии по современной русской литературе - готовые примеры к предыдущему абзацу. Все понятно с Демьяном Бедным или Сергеем Михалковым. В этом же смысле безразлично кого читать - Фурманова или Шевцова, Маркова, Симонова, Фадеева, А. Толстого или Бабаевского. Все они бесспорно таланты в колебательном движении между дозволенным и разрешенным. Литературная их деятельность впечатляюще актуальна, а по эстетической значимости находится в глубокой периферии живого организма искусства.

б) Хер с томатами.
Когда такая огромная писательская масса творит примерно в одном ключе, редко какой одаренный индивид способен на это не реагировать. Что, в общем-то, не ново. Так пародией на популярные в то время рыцарские романы задумывался "Дон Кихот", а рефлексией на модернистские изыски - "Пена" Бориса Виана. Список может расширить всякий, кому этого сильно захочется.
И все же: для советского (и антисоветского) периода русской литературы важны рефлексы иного рода. Внутри кодлы советских писателей (нет Советского Союза, но советский писатель жив, курилка) существуют свои кодляки, кодлочки и подколодные группировки, никак не организованные по принципу эстетического единства. Привыкнув плыть под парашютом, писатели уже никак не могут без него обойтись. Так деревенщики объединяются под патриотическими лозунгами защиты православия и народничества. Очевидно талантливые Распутин и Астафьев тащат за собой команду из тысяч бездарей, сплоченных лишь единством темы да патологическими идеями во славу патриархальности. Маразм крепчает, перерастая в высокохудожественный шовинизм Куняева, Белова, Васильева...
По принципу "подпарашютности" оформилась и литература андерграунда. За немногими исключениями, в подавляющем большинстве неофициальная литература 70-х - 80-х -либо перепев того, что существовало ТАМ и не было известно ЗДЕСЬ, либо эксплуатация закрытых для официальных публикаций тем.
В первом случае фору получили немногие писатели, успешно владевшие хотя бы одним из ведущих европейских языков (Вас. Аксенов, Г. Айги, Т. Толстая), а при большой удаче к знанию языка добавившие право выезда за границу (Викт. Ерофеев, А. Вознесенский, Е. Евтушенко).
Так "Ожог" Аксенова большинством читателей, не знакомых с французским новым романом, был воспринят как откровение начала восьмидесятых. Для читателя, не ушедшего дальше годовой подшивки журнала "Иностранная литература" путеводной звездой конца восьмидесятых оказался Викт. Ерофеев.
В ситуации, когда Вл. Набоков впервые был опубликован у себя на родине лишь в 1986 году, сравнительно легко приобрести имидж новатора. При этом я нисколько не умаляю творческих достоинств названных авторов.
Второй случай откровенно прост. Присутствие эротической темы или отсутствие знаков препинания в стихе, прозрачные намеки в адрес ленинской партии или же откровенный мат по тому же адресу - вот что объединяло и вело к известности в среде посетителей салонов, котелен и сторожевых будок. Не будет ошибкой сказать, что литература эта сформировалась по принципу "от обратного": запрещенное официозом признавалось единственно возможным в андерграунде.
Бескачественность нередко компенсировалась дерзостью, а отсутствие таланта - фактами биографии (психушка, слежка, допросы в КГБ). Слабые произведения удостаивались не меньшего внимания, чем произведения значимые.
Перед идеологией все равны.

в) Хироманты.
Есть, конечно, исключения. Что-то такое серьезное мешает этим исключениям слиться с общей писательской бригадой. Возможно, линии на ладони (это я так, почти в поддержку подзаголовка)? Владимир Набоков и Андрей Платонов, Иосиф Бродский и Олег Разумовский, Велимир Хлебников и Игорь Левшин, Владимир Сорокин и Марина Цветаева, Алексей Парщиков и Саша Соколов, Михаил Берг и Валерия Нарбикова, Даниил Хармс и Веничка Ерофеев, Константин Кузьминский и Дмитрий Пригов... А там еще раз Дмитрий Александрович Пригов, основатель единственно верного учения "новая искренность"; и К. К. Кузьминский - всем своим творчеством и поведением предтеча литературы "святых юродивых" - новой волны 90-х.

2. Рыба без парашюта.
Последние лет двадцать от всепроникающего излучения идеологии пытались защищаться сатирой, юмором и стебом. Низвести тупую официальщину до уровня анекдота, испытать нечто сродни катарсиса во время приступа нервного хохота и таким образом хоть как-то очиститься - вот программа минимум, которая в годы торжествующего идиотизма сошла за программу максимум. Чемпионом, конечно, был Жванецкий. Сатира и юмор сдались под его одесским напором и Жванецкий стал полноправным хозяином полуофициальной сцены едва ли не до конца восьмидесятых.
Стеб остался на совести андерграунда. Подпольные группы типа "Василий Чкалов" используют передовицы газеты "Правда" в качестве текстов к своим песням. Художник Гриша Брускин создает цикл-лексикон, Вагрич Бахчанян изничтожает самые топовые советские мифы, "поп-механика" Сергея Курехина вовсю стебается над социалистической культурой, а Дмитрий Пригов, сотворив "Азбуки", пишет цикл стихов, главный персонаж которых - Милицанер.
Адресат стебовой культуры хорошо известен - идеологический официоз. Эта культура идеологична со знаком анти. И парашютик ее, другого цвета, оказался сшит по тем же стандартам, что и для рыбки-официоза.
Стеб умер. Вместе с гибелью министерств и надзирательных ведомств. Уже не до смеха в 90-х, поскольку смертельно опасной оказалась пропасть, к которой подошло нынешнее поколение советских людей; но и слезы уже выплаканы у тех, кому обещали жить при Коммунизме.
Finita La comedia! После чего вполне естественно появление в русской культуре тяги к трагедиям в духе "Царя Эдипа". Однако трагедия не состоялась, уступив место другим настроениям.
"Мы пойдем другим путем", - может быть не так четко думали, но совершенно уверенно чувствовали те прозаики и поэты, о которых речь пойдет ниже. Их творчество я бы определил, как очередную волну в русской литературе. Назовем ее испытанным и красивым словом: юродство.

Историческая справка (по возможности).
В текстах агиографов юродивые ХIV-ХVII веков предстают и морально, и разумом разложившимися личностями. Понятно, что такое их поведение - ничто иное как христианская святость, сокрытая под личиной безумия и безнравственности. Однако стереотипная фраза "похаб ся творя" в агиографических описаниях дает немало пищи для разгула читательской фантазии, Юродивый бесчинствует в храме, ходит нагой, бесится на рынке, уничтожая в пух и прах товар торговцев, жрет колбасу в страстную пятницу, "блядям подает ананасную воду", т. е. служит миру в такой вот своеобразной проповеди. К тому же, вводит ближнего в соблазн и грех осуждения, а нередко и жестокости.
Так, св. Андрей Цареградский влезал в душу ближним и настолько доставал их своими выходками, что несчастные эти ближние готовы были повесить его, зарезать, изнасиловать и утопить. Нередко юродивого избивали до полусмерти, устраивали за ним погони и прочие, известные в наше время варианты суда Линча. Так что же наш св. Андрюша? А продолжал доёбывать, моля Б-га о прощении людей, которых сам же искусил и подбивал на мерзость.
Посетивший Россию в XVI веке мистер Герберштейн пишет: "Юродивые ходили нагими, средина тела у них закрыта тряпкой, с дико распущенными волосами, железной цепью на шее. Их почитали и пророками. Явно обличаемые ими говорили: это по грехам моим. Если они что брали в лавке, торговцы еще благодарили".
По наблюдению Г. Федотова ("Святые древней Руси"), "появление святого юродивого по времени совпадает с угасанием княжеской святости... Юродивый стал преемником святого князя в социальном служении... Юродивые восстанавливают нарушенное духовное равновесие."
Здесь речь идет о святых князьях, почитание которых ведется с первых лет христианства на Руси (Борис и Глеб). Они воплощают в себе "не столько начало власти, сколько начало служения, являясь политическим... вождем мира". Святые князья чтимы личной праведностью (Михаил Черниговский), доблестью (Александр Невский), великомученичеством (Георгий Всеволодович, князь Владимирский). Они служат государству мученически и беззаветно. Уже после них приходят князья московские, которые это государство строят, создав необходимые законодательные, исполнительные и полицейские институции.
С появлением в современной русской литературе писателей, призванных на роль святых князей, недолго оставалось ждать явления в литературе писателей - святых юродивых.

Святые князья.
Пример служения Отечеству - удел шестидесятников. На первом месте, само собой, Солженицын. Здесь и мученичество (ГУЛАГ, затем годы в изгнании, заговор молчания на Родине), и доблесть, и святость. И готовность помочь в обустройстве России тем сегодняшним князьям, которые хоть не святы, но демократы.
Практически все писатели, покинувшие Совок в 70-80-х годах, окружены ореолом великомученичества. До недавнего времени СЛОВО Бродского, Аксенова, Синявского, Максимова, Войновича, Довлатова (до чего разных, часто противоположных писателей можно объединить под одним флагом) - это СЛОВО было и пророчеством, и откровением, и истинной правдой. Лишь несколько героев, оставшихся в Совке, можно зачислить в этот список: Высоцкий, Битов, Веничка Ерофеев, Искандер.
К началу 90-х эти авторы были открыты широкому читателю. В предыдущее десятилетие эта литература, будучи ТАМиздатом, вполне удовлетворяла чаяниям советского народа найти истину в последней инстанции. В 90-х же откровения Солженицына пошли, что называется, вторым эшелоном вслед за публикациями документов из раскрытых архивов - и не произвели того впечатления, на которое были рассчитаны четверть века назад. А гротеск Войновича проигрывал перед уже совершенно ирреальной действительностью, вызывая понимание, не больше.

Святые юродивые.
В русской сказке роль святого князя отдана Ивану-царевичу, а секуляризованное отражение юродивого с честью и достоинством взял на себя Иван-дурак. В современной сказке хрестоматийно-идеальным Ивану-царевичу и Ивану-дураку делать нечего: на дурость, как и на святость нынешний читатель запросто не ловится. Оттого святое юродство в русской литературе расположилось по двум направлениям: с уклоном в святость и/или в дурноту.

Царевичизм.
"Новая искренность" - изобретение Пригова. Тексты отпечатывались на полосках бумаги: по два-три предложения, не более. И как объявления, расклеивались на заборах и фонарных столбах, вручались при личной встрече. Любовь в этих текстах была всеобщей, а братство - бесконечным. Они призывали к чему-то светлому, во что давно не верилось. Так призывают блаженные ко всеобщему раю на земле именно тут и сейчас. Так, Иван-царевич после встречи с прыщавой рожей Царевны-лягушки ни с того ни с сего верит в явление Василисы Прекрасной.

Граждане!
Лес зазеленел, звери глазки свои умыли, воздух чист и питателен как бы - это снова жизнь пробуждается.
Дмитрий Алексаныч

Граждане!
Подметем с утра квартиру, откроем дверь на лестничную площадку и ветер свежих перемен ворвется в жилище наше!
Дмитрий Алексаныч

Граждане!
Уже декабрь и утяжелились окна наши льдом непрозрачным, зато вроде и в квартире уютнее стало!
Дмитрий Алексаныч

Идиотизм? Вероятно.
Искренность? Как бы.
Новая? Еще сомнительней.
Но уж никак не проповедь в пророческом стиле Солжа, никак не стеб над и без того идеальным Милицанером в текстах самого Пригова начала 80-х.
Заидеологизированность всякой фразы в современном русском языке (запросто уже не произнести "вера в светлое будущее", "счастливое детство" или "дружба народов", или совсем простенькое "битва за урожай": большевики отняли не только право меньшевика-индивида стать личностью - было отнято и право личности на индивидуальный язык; его деперсонализация и заштампованность вызывают, все-таки, уважение. В чем, в чем, а в этом коммунисты достигли серьезных результатов), - так вот: заидеологизированность, запрограммированность исчезают в текстах "новой искренности".
Мы срываем парашют и плывем, и летим, захлебываясь в волнах воздуха, смеясь от восторга, что счастье-то вот оно, так рядом, так мгновенно и просто. И прекрасно при этом понимаем, как близко земля, и как брякнемся мы сейчас о землю, и как гавкнется вся наша жизнь вместе с последней минутой пока еще испытываемой нами радости. Но в то же время остается вера, что успеем как-то затормозить о воздух, что все закончится благополучно. Так же, как искренне верим в Ивана-царевича, торопящегося на битву с Драконом. И ведь победит!

Юродство.
Летом 1991 года ККК ходил по Брайтон Бич, Нью-Йорк, в белой рубахе до пят, достаточно нестиранной, чтобы это сразу бросалось в глаза. По стилю - смесь кимоно и простонародной хламиды. По дизайну - свободный пляжный покрой с парой-тройкой дырок, интересно прожженых сигаретным пеплом.
Константин К. Кузьминский курит постоянно. Сигарета в руке, борода на все широкое лицо и вариант ночной рубахи вдоль толстого тела - вот, пожалуй, весь портрет. В домашней обстановке портрет следует представить в банном коротком халате и в строго горизонтальном положении. Сигарета при бороде.
Кузьминский - ясновидец и вещун. Блестящая память, скандальный характер, умница, завистник и фантазер. Его юродство имеет отчетливые традиционно-национальные черты. На одном из банкетов, который наивные американцы устроили в свое время в честь российских иммигрантов, представителей искусства, ККК появляется совершенно голым. Так вот, в чем мать родила, немедленно надирается в жопу и под собственный матерок располагается на полу отдохнуть. Конечно, наши ребята тут же начинают хлестать друг дружку по мордасам да ломать хозяйскую мебель в тщетной надежде переплюнуть столь эффектный выход ККК. Но дудки: о пиздюлях давно забыли, а вот о Кузьминском-средь-шумного-бала память жива.
Стиль его жизни вызывающ не только для обывателей с Брайтон-Бич (Кузьминский снимал подвал в этом районе, затем - небольшую квартиру там же). Его проза, поэзия и юродствующий язык критических статей способны шокировать многих. А гигантский труд "У Голубой Лагуны", уникальная многотомная работа о современной русской литературе и литераторах, настолько своеобразен, что до сего дня литературоведы все еще не знают как к нему подступиться.
Кузьминского как личность и литератора ошибочно обсуждать в свете футуристических или обериутских традиций, дадаистской или битнической эстетики. Все они - лишь слагаемые широкомасштабного этикетного поведения, которое призвано Служением. Служение юродивого не терпит суеты: это планомерное и опасное, всегда странное для окружающих стремление все и вся вывернуть наизнанку, поставить с ног на голову.
В этом смысле нет разницы между юродством и мелким хулиганством: во внешних чертах они схожи. Их различия - в противоположных намерениях, в глубинных, на уровне судьбы, несовместимых задачах. Каждой строчкой или вызывающим поступком Кузьминский предлагает образ современного юродивого. Не знаю кого по стилю жизни из персонажей нынешней тусовки можно поставить рядом ("митьки"?). В литературе же пару имен назвать можно - из моего поколения, идущего вслед за поколением ККК.

Дурнота.
После пафосного серьеза шестидесятников и их лишь в малой степени реализованных ныне надежд, наступил короткий момент шутовства и стеба, когда смеяться предлагалось надо всем. Святыни, лелеемые предыдущими поколениями (как партократами, так и демократами) рухнули, на груде обломков стоит толпа, у всех чешется в носах от вдыхаемой пыли - и на миг кажется, что соответствующая гримаса, одинаковая на всех, порождена смеховым началом. Но - ап-чхи! - и к пониманию ошибочности впечатления остается добавить: "Будьте здоровы!"
Стеб умер. В литературу, повторяя историю, входит направление этически и эстетически схожее с юродством. Думаю, у истоков этого направления 90-х стоят двое прозаиков, в разной степени известных как в России, так и за ее пределами: Владимир Сорокин и Олег Разумовский.

Владимир Сорокин.
Наиболее известный представитель юродства в современной русской литературе. Его небольшие рассказы, написанные в конце 70-х и в середине 80-х, почти всегда схожи композиционно: первая часть, в которой копируется стилистика соцреализма; вторая часть, в которой уничтожается повествовательный дискурс введением инородного сюжета и ломкой языковой фактуры.
Писатель показывает себя юродивым в полный рост: провоцирует читателя следить за языковым бредом, пользует антиэстетику (матерщина, натурализм, садомазохизм, говноедство, пр.), в общем, вполне в духе св. Андрюхи подбивает на всякую мерзость и искушения.
При этом первая часть существует в оправдание второй: вот почему вокруг грустно и гнусно так, вот почему мы уродливые такие. И сам юродивый, написавший это, осознавший это - словно молитву слагает по грешным и ущербным душам.
Это религиозно-ритуальное начало подтверждается в текстах В. Сорокина заклинаниями, рефренами-повторами (по аналогии с церковными песнопениями), проговариванием, подчас неразборчивым как при шаманских наговорах и камланиях.
Вводятся мистические элементы, абракадабра, странно звучащие в русском языке слова. Речь прозаика местами так же неясна, как и поступки юродивых (к примеру, Василий Блаженный выливает в окно поданный царем напиток, что, естественно, вызывает недоумение; в дальнейшем поступок объясняется : тем самым юродивый потушил в далеком Новгороде пожар). Проза Сорокина определена каким-то внутренним самостоятельным знанием, схожим с ясновидческим даром юродивого.
Я ни разу не видел, чтобы во время чтения Сорокинских рассказав зал оставался равнодушным. То, чего добивается юродивый (осознания,раскаяния, видения... Помните:"...явно отмечаемые ими говорили: это по грехам моим"), добивается, на мой взгляд, и Сорокин. Хочет он того или нет, аудитория реагирует на его рассказы смехом, нередко - отторжением. Люди узнают себя такими. Не хотят такими себя знать.

Олег Разумовский.
Натуралистичен, часто с перебором. Все его герои - монстры, всякий сюжет - издевательство над моралью человеческого общежития, а слово - надругательство над миром.
В рассказах Олега Разумовского мат - уже не матерщина вовсе, а стержень того социума, который ни на чем другом удержаться не сможет: лишь на "мать-перемать" да на "так-перетак". Оттого и герои такие-пересякие: современники Советской власти.
Владимир Сорокин создает плакатных героев, чтобы потом без жалости их уничтожить. Всегда вторая часть его рассказов - ситуация, в которой знакомые читателю персонажи советской прозы вдруг становятся призраками, обращаясь в фантомы самой низовой, адовой сферы языка.
Герои прозы Разумовского, наоборот, вполне реальны. Так же, как их поступки: убийства, насилие, дебильноватость, беспредел. В отличие от Сорокина, Разумовский не уничтожает героев, а прощает им все, как юродивый осознавая, что он же сам вызвал их, спровоцировал на безумие.
Безумна реальность - проза Разумовского отчетливо-фактологична. Успеть бы весь этот бред перечислить и описать. Чтобы ничего не забыть, чтобы никого из монстров не оставить непрощенным. Нет у писателя времени и места для ритуально-религиозных структур, для вступительного зачина и предопределенного финала. Разбуженный дьявол творит непотребства с такой скоростью, что только успевай записывать. И уже после - по полному списку преступлений - не казнить, а в классически-юродствующей фадиции молить о прощении.

Под занавес.
Конечно, лучше бы писать о другой литературе, в которой положительный герой, как того требовали установки Министерства культуры, высок в любви, непорочен в дружбе, чист в помыслах. Хотя попытка в "Москва-Петушки" сочинять "под Тургенева" весьма показательна. Неплохо бы написать о детективном жанре. Тоже вещь нужная.
Или о романе, полном ужасов. После вступительной фразы: «.. .Ингмар осторожно приоткрыл дверь и - бац!» - взволнованный читатель сразу понимает, что в следующие 24 часа ему будет не до сна и не до бутербродов.
Но все-таки. Через литературу высказывает себя эпоха. Так же, как озвучивает она себя благодаря музыке, ощупывает пространство, создавая тело архитектуры; очерчивает собственный абрис в лучших произведениях художников. Время маркирует себя теми или иными периодами искусства: импрессионизм, поп-арт, соцреализм, сюрреализм... Время осознает себя через язык искусства - и у него нет иной возможности для высказывания. Об этом много говорилось и еще будет сказано.
Сегодняшний день России - далеко не праздничный. Сочинять романы о достоинствах героев труда или трудной судьбе рэкетира - значит, мне так кажется, давать нашему времени ложные имена. Литература юродства дает возможность сегодняшнему дню, растерявшему ориентиры и духовные традиции, высказаться. Без фальши и экивоков в сторону морали и политической цензуры. Поскольку, слава Б-гу, цензуры почти нет, а с моралью, к несчастью, покончено (не писателями, конечно).
Поиск истины никогда не прекращался. И если найденной сегодня истине имя Беспредел - остается только запастись мужеством. Какое время - такова и литература, таков месия. Проза Сорокина и Разумовского - это не только отвратительно, современно, своевременно, но и правдиво. Остается добавить: эта проза российскому обществу необходима.
"Юродство восстанавливает нарушенное духовное равновесие".
Теперь опустим занавес. И порадуемся за рыбу, освободившуюся от парашюта.
Занавес.

Геннадий Кацов
Альманах "Черновик", 1992 год
Из книги "Притяжение Дзэн", 1999 год