Метро

Цыцков спускался по эскалатору. Цыцков умирал спать и сразу обмер на ступеньке, освободив зрение. Спать хотелось всегда после двенадцати ночи.

Когда ноги споткнулись о мраморный пол станции метро "Октябрьская", Цыцков открыл глаза. Станция была характерно безлюдна для половины первого ночи. И никого не было никак вообще.

Только Цыцков хотел повернуть вправо, следуя строго указаниям подвесной таблички, как в противоположном глухом конце зала вспучило мраморный пол и сквозь проявившиеся трещины к потолку подался фиолетовый цветок в мелких листиках при тонком длинном стебле. Цветок стремительно развивался от корней наружу: на фиолетовых лепестках все ярче поблескивали алые крапинки, сами лепестки выгибались от центра острыми кончиками - и то ли тычинки, то ли пестики образовывались перед Цыцковым в недолгий период бутонного раскрытия. Лепестки, породнившись с дугами воздуха, медленно опадали, но тут же, невесомые, подымались к расписному потолку и ударялись об него впрах,исчезая как бы сквозь штукатурку к звездам.

Цыцкову почти расхотелось спать, когда с облысевшей головки цветка попрыгали пестики и тычинки, уже в падении обращаясь в многонациональный люд, разодетый кто во что горазд. Как десант многотысячной дивизии, на мраморный пол падали озабоченные товарищи женщины и мужчины, старики и дети с тяжелыми лицами погруженных в собственный мир идей сограждан.

В единицу мгновения станция забилась толпами человеческих тел. Тела сталкивались, сплетались, зацепляли друг друга кронштейноподобными руками и вворачивались шляпкой головы в пыльный воздух, оторваные безудержным потоком от притяжения пола. Лишь Цыцков стоял неколебим, как астроном среди периферийного прочего вращения звездных масс.

Тело Цыцкова встречало пинки и тычки, удары в спину и ниже пояса, в то время как душа немела от страха быть стертой в порошок меж жерновами-соплеменниками. "Ave, Caesar!" - не сгибалось тело. "Гори оно огнем," - трепетала душа.

Толпа поглотила станцию. Тысячи народа покидали цветок, а последний все решительней восходил к потолку и все меньшим богатством кислорода распоряжался воздушный объем, впитывая кубометры выдыхаемого газа. Цветок развивался, насыщаясь газовой взвесью. Некто в кепке стал Цыцкову на ногу, не собираясь ноги покидать.

- Товарищ, - возмутился Цыцков.

- Да, - ответил товарищ, разворачивая лицо всем пытливым его выражением сразу. Цыцков онемел: перед Цыцковым стоял несомненный Цыцков со всем, положенным двойнику жизнеподобием.

- Ну, да!? - закричал двойник, в свою очередь подразумевая в Цыцкове свое отражение, при этом мелко зашмыгал определенно Цыцковским носом, делая тревожные глаза и выбрасывая вверх слабую руку.

С криками "ужас, ужас!" двойник-Цыцков вошел спиной в густую толпу и спины остальных метропассажиров тут же сомкнулись за куриной его грудью.

Не успел Цыцков сообразить, как же все это так, как в очередную секунду пространства вошла женщина лет сорока с явно выраженными чертами Цьщковского лица и спросила знакомым мужским голосом как ей короче добраться к Даеву переулку номер три.

В такой оранжировке Цыцков себя представить ни разу еще не решался. Самое неприятное, что как женщина Цыцков не имел шансов на успех у Цыцкова-мужчины: бородавка, которую тщательно обходил Цыцков “безопаской" в торопливые утренние шесть минут, явно не лишавшая лица привлекательности, в женском варианте Цыцкова делала то же самое лицо непереносимым, а тонкие усики, вызывавшие у понимающих дамочек усиленный теплообмен, на гражданке Цьщковой смотрелись вызывающе.

- Ужас! - заорал Цыцков, оттолкнувшись сразу обеими руками от неприятно-мягкой груди Цыцкова и с криками "ужас, ужас!" спиной вперед бросился в коловращение толпы, стараясь взглядом обнаружить хоть что-нибудь, успокоившее бы взгляд. В противном случае катастрофически возрастала вероятность сойти с ума.

И было от чего! Вокруг Цьщкова перемещались тысячи людских единиц, отдавливая ноги, тысячи раз сливаясь друг с другом, словно слагаемые единой мозаики. И все эти сплющенные и раздутые, высокие и китайцы, здоровые психически и обезумевшие от давки - все эти имели лицо Цыцкова как формой, так и содержанием. Цыцков мог наблюдать себя в единственном (столкнувшись нос к носу) и во множественном числе.

По платформе метался Цыцков в разные годы одиночества, Цыцков обоего пола и многих профессий, обезумевший от свидания с самим собой и прозревший собственно себя в бесконечных своих вариантах и собраниях. Свершилось! Разверзлись плиты магнитные, вышел цветок, как ответ на многолетний тоскливый вопрос Цыцкова "а как же я, Господи?" - и была дарована радость освобождения от одиночества, даровано было счастье от потери заброшенности, когда имя твое — только тебе одному и никакое время фактом этим не заинтересуется.

Глас был услышан: пустыня родила цветок.

“Теперь освободился ты от веса одиночества, Цьщков? - Да! Я познал бесконечность одиночества," - думал так Цыцков, а течение стремительное народа выводило тысячи Цыцковых к основному потоку железнодорожных путей.

Цыцков очутился на краю платформы. В метровой глубине под ним поблескивали узкие рельсы и всем телом Цыцков сопротивлялся давлению многочленного пресса, который с тупым тщанием подталкивал Цыцкова в спину.

Раздался предупреждающий гудок. Мрак туннеля пророс сквозь плотную глубину живым расширяющимся светом. Пока голова состава вползала вовнутрь станции, впадины между шпалами проросли пшеницей, репейником, крапивой, кустами ореха и бузины, степным ковылем и флажками мака. Подминая туловищем бессмысленную зелень, вагоны выталкивали друг друга на станцию метрополитена "Октябрьская". В лобовом стекле первого вагона, на бледном тонком стебле подрагивала табличка с надписью "Сьерра-Невада - везде".

На лицо машиниста было надето не по размеру тонкое лицо Цыцкова, отчего кожа на щеках лопнула и собралась у губ в застывшую многоярусную улыбку. Цыцков успел доверчиво улыбнуться в ответ.


Геннадий Кацов