Сто американских долларов

Судьбы журналистов в иммиграции тяжкие. Сегодня – журналист, завтра – программист, послезавтра – пацифист, экстрасенс или бизнесмен, не приведи Господи. По оптовой продаже кур «халал» друзьям-арабам.
Неуверенность в дне сегодняшнем запросто делает из специалиста мудака. «Форменного мудака», как говорили в бывшем СССР о человеке с ограниченным видом на будущее. Для «форменного» вовсе не обязательно быть иммигрантом. Достаточно погрузиться в гущу событий, набить по ходу шишек и расстроиться. Если добавить к хрестоматийному «что день грядущий нам готовит?» гроздь иммигрантских фобий и стрессов, то букет становится на редкость пахучим.
В иммиграции журналистская братия без проблем останавливает мгновение, которое и без того прекрасно. С целью выжать из этого прекрасного как можно больше пользы, то есть «бабок». То есть – выжить.
Пути, как известно, заказаны.
Владея английским, можно вполне прилично писать статьи, не указывая иностранный первоисточник. Хорошо при этом иметь дело с редактором, для которого английский так и остался языком Шекспира. Такой редактор оценит профессиональный рост и подметит, как все-таки жизнь в Америке меняет к лучшему и стиль, и кругозор.
Приятно слушать.
Англочитающих журналистов в иммиграции немного.
Не владея, кроме русского, никаким иным, можно систематически наведываться в библиотеку, выискивать темы из российской периодики, которую в США, практически, не читают, и делать Вещь. То есть, пересказать статью своими словами, а в особенно тоскливый день переписать отдельные куски сразу начисто. Вряд ли кто докопается до оригинала.
Есть и третий путь. Он не прост в смысле всенародной доброжелательной оценки, но, как и вежливость, практически ничего не стоит. Сюжеты можно выдумывать самому, а цитаты и факты (упрямая вещь!) брать с потолка. Такая журналистика сродни художественной прозе. В ней основными героями выступают богатые и знаменитые. Достоверность не волнует. Главное – обеспечить вал.
Но сейчас не об этом. В титрах к фильмам предупреждают: «Ни один реальный человек никакого отношения к персонажам кинокартины не имеет, лошадь никто не убивал, а любые сюжетные совпадения случайны...»
Я хочу высказаться в том же смысле: мой герой ни к одному из обозначенных вариантов становления журналиста-иммигранта не привязан. Подчеркнув общие потерянность и императивный фатум в творческих судьбах, остается заметить, что на этом фоне простительны менее серьезные недостатки. Их можно рассматривать и как достоинства.

Звали его Митя Вольный. Он работал в русской газете, ежедневно специализировался на «молодежной» теме. Название его газетной полосы мне напоминало что-то вроде «загон скота».
Я не относился к критикам его «заискивающе-юношеского» стиля и вольного обращения с известными фактами. Во-первых, фамилия Вольный обязывает, а во-вторых и в-десятых, писать ежедневно газетную полосу – это и есть мифический Сизифов труд, за который не критиковать, а на руках носить.
Митя был роста выше среднего, крепко сбитый. Если тело его было сбито из широкой кости, прочных лимфоузлов и плотных мышц, то лицо выглядело сбитым напрочь. Митино лицо составили из разных наборов «Конструктора». Нос отползал в сторону от ожидаемой линии симметрии, из мелких глазных впадин в разные стороны выплывали расписные зрачки, правая бровь лидировала, находясь в гармоническом согласии с левым ухом. При всем при том, Митя часто шутил, улыбался, бывал мил и предупредителен. Говорил он тихо, местами вкрадчиво.
Видимо, эти приятные качества оказались решающими при отборе ведущих для телепрограммы. Издатель газеты решил выйти на общественный манхэттенский телеканал с еженедельным получасовым вещанием. Цель была ясна – популяризация газеты. Средством был выбран Митя Вольный.
Цель оправдывала средство.
Появление Мити на телеэкране оказалось настолько мощным, что телепрограмма продержалась еще недели две. Митя хихикал и подмигивал объективу, называл телезрителей «братки», изредка почесывал за ухом, был по-доброму расположен к тому, что происходило в телестудии. По привычке, Митя теребил весь в щербинках нос, что для людей, одолевших в детстве оспу, казалось вполне симпатичным. Если бы не странная «шамкающая» дикция ведущего, этой телеперадаче, возможно, было бы уготовано светлое будущее.

Такой вот Митя Вольный позвонил мне домой, осенним вечером. В понедельник. Мы были шапочно знакомы. Я изредка писал для русских газет, мы виделись несколько раз на пресс-конференциях.
И созванивались прошедшим летом.
Летом я и мой друг Лева организовали дискотеки на корабле. По субботам теплоход «Светило» отходил из Бруклина в сторону Манхэттена. 150 человек танцевали, выпивали, глядели на ночные небоскребы, отраженные в томной глади Ист-Ривер.
Часам к двум ночи «Светило» подходило к Статуе Свободы. Зависшая в белых лучах прожекторов, Свобода выглядела отрешенной, усталой и неизменно символичной под неугомонный евро-диско.
Танцевальный круиз по-субботам пользовался популярностью. Митя три раза отметил в своей газетной полосе успешное молодежное начинание. За что я был ему благодарен. Я пригласил его в гости на морскую прогулку. В одну из суббот Митя появился на причале с супругой и приятелем.
Но на палубу не взошел. «Наш друг испугался качки,» - объяснил Митя после, так больше ни разу и не заглянув на «Светило».
Прошло несколько месяцев, в течение которых мы не общались. Дискотеки на корабле закончились. Наступили суровые осенние будни.
Из далекого Израиля в Нью-Йорк приехала Дина Рубина и я решил устроить ей литературную встречу с поклонниками.
Ожидалось, что поклонников наберется с полсотни. Рассказы Дины Рубиной бессистемно публиковали русские нью-йоркские газеты, года два назад она уже посетила Нью-Йорк и ее вечер прошел с успехом.
Успех, конечно же, никак не сочетался с понятием «финансовый успех». Литературный вечер – дело не доходное, поэтому почти никто за такие рисковые предприятия не берется.
Я взялся. Я рассуждал так: «Если придут люди и заплатят по десятке, то и Рубиной хорошо, и поклонники будут довольны, и тебе хватит на кар-сервиз из Бруклина в Манхэттен.»
Я позвонил Мите Вольному в редакцию. Предложил напечатать смешной отрывок из рассказа Рубиной. Попросил дать в конце сноску о вечере.