Арефа

1.
И грустно задавать себе вопросы "нужно ли жить дальше?", когда жить уже надоело, жить уже не хочется, - думал о себе Арефа и такие прошедшие годы виделись куцые, такие бесцветные дни всей жизни вспоминались безлично, что вовсе невмоготу становилось за столько истраченных впустую дыхания и надежд. - Есть ли где вообще человек, зверь или такой объем воздуха, который во всем мне напаскудил? - шептал Арефа, возводя глаза к пролетающей по небу птице - и подождал долго ответа, и опять не расслышал ответ.
Тополиная аллея вела к городскому кладбищу. Вокруг стоял июнь, по самый пояс утопая в тяжелом пуху, и ветер тонул жалобно в бледных кисельных берегах, не в силах оторвать ни единой пушинки, прикипевшей к раскаленному асфальту. - Тени, какие тени, - вглядывался Арефа в отпечатки тополиных крон и все ждал, о чем поведает это гибкое томление крапа, это пегое смещение крепа по пыльной, высветленной прозрачным солнцем дороге, но не понял ничего из сказанного тополем, и ничего не разобрал в яркой дрожи пылинок, с которыми вести беседу лишь вдоль протяжения луча.
- Что ж ты довел меня, сука, - закричал Арефа куда-то высоко, в привольно голубую глубину, - довел до того, что я сам теперь пришел умирать в могилу, а тебе, курва, так же сверху смехом веселиться да изголяться по-прежнему! Подохни за всех нас, гнида фашистская, - кричал Арефа, пуха не вороша последним своим страданием, - умойся моей кровью, раз тебе это в радость, - срывал с груди рубаху Арефа и яро крутил ее над головой. - Сам ухожу!
Видишь, иду в могилу - и нет больше твоей воли, сопля небесная, нет в тебе силы мне мешать, козел ты рогатый! Я плюю на тебя, плюю в твою ряху потную - и не покаюсь, не побоюсь кары, потому как предатель ты нашего рода, если хоть когда-нибудь существуешь. А ведь существуешь? - сам себе потный, спросил в какой-то отчаянной надежде Арефа, но небо отозвалось лишь шуршанием муравья да сухой глины оползнем.
Та-ак, - сухим смехом обрадовался Арефа и срочно заторопился к кладбищенским воротам.

2.
Давно не ходил на кладбище Арефа. Только кладбище изменилось очень.
Вдоль аккуратных аллей выстроились ухоженные надгробья, словно принявшие полуденный душ. Строгая эта праздничная геометрия утопала в жасминах, астрах, пионах, страусах, флоксах, удодах, магнолиях, розах, павлинах и павах. Над бассейнами с водой цвета небесного сапфира застыли плакучие ивы, и застыли желтоносные мирабели, сквозь прозрачную толщу воды любуясь хариусом, лещем, жерехом, золотистым окунем и мечтательным осетром. Туя и тис окружали кладбище вдоль ажурной его ограды - и голова шла кругом от обилия запахов и цвета: терпких, сладких, возбуждающих запахов и сочного всепроникающего цвета. Истинно, никакой музыки не требовалось здесь, в этом благом месте, где все было рождением музыки, ее молчаливой гармонией. Арефа остановился у желтой обочины, не наблюдая никого человеческого рядом. Все могилы были заселены, а разукрашенные в яркие цвета надгробья карнавальным своим буйством требовали от Арефы всего, склоняли к чему-то чуждому, к радости, что ли, к веселью незамедлительно здесь, на кладбище, куда Арефа пришел найти могилу - и он опешил, не смея понять, к чему в его смерти все эти краски, и зачем их не было для Арефы никогда прежде. Арефа читал длинные эпитафии, золотом впечатанные в топаз, малахит, лазурит и яхонт, в свежевыкрашенные охрой, былинным суриком и перламутром деревянные плиты, читал рукописные подписи скорби и горя, нанесенные дурашливой рукой, и не разумел очумелым своим мозгом где же он все-таки оказался.

3.
Да-а, проговорилась тонкошеяя дрофа, важно шествуя по тропинке. Словно испорченным эхом в ответ, за спиной Арефы зазвучал короткий зевок. Обернувшись, никого близко Арефа не обнаружил.
А ты не боись, Арефа, поднялся из кустов жимолости малорослый мужичок, ладонью потирая заспанные глаза. Спустя время, со сладкой полуулыбкой он добавил, пришел-таки.
Мужичок одернул длинную-предлинную перелатанную рубаху и основательно нагнулся к ведру с малярной кистью. И теперь лишь выбрался на тропу. Вид он имел неряшливый и неказистый. До чего ж ты неказистый, Арефа, заметил мужичок и, протянув короткую руку, представился: Филя.
Папу твоего сторожил, неожиданно высоким голосом проговорил Филя, как и деда твоего, тоже Арефу, кстати. Теперь твоя очередь радовать Филю спокойствием с послушанием, продолжал Филя, всматриваясь в лицо Арефе, словно запоминая черты его с первого раза и навсегда. Хотя к чему Филе вас сторожить, когда с такого кладбища никуда бежать не захочешь. Ты смотри, как бы призывая к Арефиной мудрости, сторож показал рукой в окрестные кущи. Тут, Арефа, такой курорт, что Ялте делать нечего, Филя врать не будет. А возьми повыше - Сочи какой-нибудь - так и разговора нет: против кладбища такого калибра все мировые знаменитости, что там говорить - Цхалтубо с Херсоном - нули!, все также на одной высокой ноте вещал Филя, но что-то неведомое затаилось в его взгляде, неузнаваемое и оттого пугающее, едва подумал со страхом Арефа, как сразу Филя склонился к Арефе, к самому уху Арефы приставил холодные губы и медленно, как молитву в литургии, заговорщически произнес, пропел щемящим душу шепотом: ПОЙДЕМ АРЕФА ЗДЕСЬ НЕДАЛЕКО.