Ветер

I I.

А теперь расскажи, как тебе весело. Вот ты только что думал о своем, о слове, между прочим, "аденоиды", а аденоидов оказалось много, кажется, и каждый из них мечтал стать, допустим, Аденауэром. Только что, когда ты думал о своем, по-моему, был миг удивления: тем самым Аденауэром, который!.. Ну и аденоиды, ну и сукины детки. Потом зашел доктор, он еще, якобы, спросил: "От чего же?"- и было не страшно за себя, а больше за маму. Мама держала, на вид во всяком случае, аденоиды в руке и почти не давала прикасаться к ним скальпелю, скользко хромированному в желтых перчатках доктора. Доктор тянул аденоиды на себя, мама притягивала аденоиды к себе что есть силы, вперед-назад, назад-вперед, руки -зубчикамипилы, но после руки остановились, кажется, перед моими глазами и желтые стены с той же амплитудой, по-видимому, раскачивались вперед от меня, назад от меня, и вперед, и назад, отчего выходило, на первый взгляд, понятным: думы о своем называются сновидением. Теперь расскажи, как тебе весело. Да вот так: ха-ха-ха! А еще вот так: Уйя-га-га! Или вот еще: ху-ху-ху-ху-ху. Разница, вроде бы, чувствуется: третий раз был самым глухим, почти ли не внутренним смехом. Так смеются в кулачок. В кулачок смеются, по моему мнению, так: вот кулачок, вот смех, а вот что, должно быть, получается: ху-ху-ху-ху-ху. По-моему, в меру. Никто не смеется ху-ху-ху, а я смеюсь, хотя в очереди много разного смеха, и можно, в общем-то, уже выпускать антологию смеха с примерным названием "глухой смех в кулачок и пр.", поскольку в очереди все смеются по-разному. Кто во что горазд, возможно, проявляется, пока слышен Толстый Гуго от первого номера к непомерно последнему, а двести десять тысяч шестьсот тринадцать - мой номер. Уже от дальнего двести десять восьмого я могу рассказывать, как мне весело, потому что просыпаюсь. Хотя и до того заснуть всерьез трудно, но на, предположительно, двести десять восьмом: па-па-па-па, па-па! Срочная тревога, равнение на-пра-нале-во! Па-па-па-па, па-па (это внутренний голос медной трубы), пааадъем!, Ма-ма-ма-ма, ма-ма (внутренний голос фаллопиевой трубы), сми-рно, смирр-нофф (это, скорее всего, о "смирновской", и тут я просыпаюсь, я давно мало что помню о водке под четкие голоса переклички: двести десять восьмой! - Я!). И так, очевидно, каждую ночь, после чего внимание устремлено и остается ждать - не - пропустить, когда Толстый Гуго меня объявит, а надо, все-таки, еще учесть маршрут трамвая: именно на последних цифрах номера трамвай со скрипом и скрежетом, как будто, въезжает из-за поворота отсекать толстый голос Гуго, так что в дрожь и в жар бросает, и в пыль, и в пот, "во, ужас", - трещит в голове мысль. Сквозь глоток волнения, словно, выплескиваешь наугад "я", - только бы услышал Толстый Гуго, если бы услышал. В таком месте главное - не переволноваться, отвечать, как умеешь, впопад и в голос, но кто со стоном давится в пустоте сухой глотки, тот так и не способен бывает ответить Толстому Гуго, элементарно "я" отозвать, кажется, не может. Дуется в обе щеки и с безумным взглядом глохнет, позже не слышит, от волнения - не видит, весь, вероятно, в мысли потерять очередь по причине дурного настроения или пустоты характера! Такой козел! Отсюда же, предполагается, основной вывод: кто дает нервам волю - проигрывает. Начинают и выигрывают, должно быть, веселые! Я предпочитаю веселиться. Я посылаю нервы, как бы, в Хухры-Мухрыйск (в котором с юморком ребята-таежники, северный бодрящий коэффициент и клуб, где комедию крутят до усеру), или на выселки Пиздохаханьки (степная вольница, ковыль и кобылье молоко, с шести лет дети спариваются, поскольку спаивают их с четырех), или в поселок Сратьнавсесвысокий Колокольня (с камвольным комбинатом и ткацкой фабрикой, с женским образцовым общежитием, куда по ночам лезут ребята-колокольниковцы, еженощно кроме Сашки Груздя, который, как нажрется, обязательно лезет в кузов), а то в более глухую провинцию, где для натянутого нерва все еще найдется уголок. После чего хотелось бы пребывать в самочувствии задорного тонуса. А если продолжать обо мне: он всегда готов на долю от общего удовольствия, но предпочитает, более того, индивидуальный смехуёк. Конечно, очередь тоже умеет веселиться, да еще как, еще как в очереди, в общем-то веселятся, только мне того не достаточно. Ну, а если описать, как веселятся в очереди? Вот ты сам с собой разговариваешь, вот, возможно, кто-то из двух собеседников ни ухом, ни рылом - как это в очереди бывает? А уже потом, собственно, можешь о собственном. Отчего же нет, пожалуйста.
Хотелось бы начать с того, что веселье всей очереди целиком, скорее всего, не бывает вообще. Едва Гуго отойдет от взбудораженного смехом места, многие смолкают. Отдельным, все-таки, удается засыпать, и даже те, кто еще переговариваются в разрастающейся тишине, уже, как бы, вне признаков предыдущей радости. Веселье же возникает, надо думать, при подходе Гуго к готовому умирать со смеху участку (в сто-сто пятьдесят суккубус и инкубус), и растет по мере приближения Толстого Гуго. Строго говоря, коллективный каламбур начинается с периферии ячейки, где чаще всего находится игривый кто-то крутить соседу, к примеру, ухо среди ночи, а сосед подхихикивает и лупает глазом, понимая предчувствие начала; и многие, понимаете ли, просыпаются скопом, пока задорно кто-нибудь квакнет так искрометно "ква-ква", с хрипотцой и состроив рожу, а ему, стоит послушать, отвечают нескольким "ква", или еще "кря-кря", что уже предостаточно весело, а самые нервные мигом заходятся смехом, прыскают в ладошки и, казалось бы, подзадориваются взглядами, отчего кто-то вдруг запердит на всю ночь под кваканье и кряканье, а это уже, сами знаете, смешно невыносимо, и тогда вовремя появляется балагур и задира, он вдруг защекочет себя в ягодицы, при этом будто раскачиваясь от гогота, и под его задор многие просто валятся на землю с гигикающими ртами. А в участке очереди будоражится уже, видите ли, весь состав, и, хотелось бы сказать, кокетливо оплывают хлюпающим смехом вальяжные матроны, и славненькое небо щекочет мужиков по их запрокинутым лицам, водит косточку кадыков под кожей, а мужики, представьте себе, вытирают слезы в глазах с присказкой "ну, уссаться!" И тут даже не представить, как находится кто-нибудь, пусть ради коллективного счастья, или из желания понравиться, а то и вовсе от излишка забавной, что ли, дури - так вот этот кто-то в счете за сто перед Толстым Гуго начинает уссикаться натурально, и такое творится, что не представить, как все икают со смеху, и корчатся, и растет лужа под весельчаком, а затейник еще хлюпает, к тому же, ботинками с носка на пятку, и выссикает с добрую цистерну, и показывает вверх палец, чтобы уже всем совсем пиздец, так что, вообщем-то, и представить нельзя, как коллективом бывает очередь веселится. А как ты при этом, естественно, сам, теперь уже можно? Скорее всего, временами, изредка, предпочитаю чего-нибудь себе сам. Со стороны, вокруг всеобщего смеха, смотреть вряд ли есть на что: этакий род молчанки с плывущей по волне губ улыбкой. Если все еще говорить о веселье, то в такое мое лицо в такие минуты кто бы, думаю, с большей охотой плюнул, чем, должно быть, разделил радость. А мне при всем при том, представьте, весело. Понимаю, как сложно такое принять, но если я, как бы объяснить, в ситуациях - я веселюсь. В застолье, в погоне, образно говоря - в путешествии, в, разумеется, бане, и даже, не без того, в самой очереди (я открыл!) нередко найдется повод для, откровенно скажем, смеха, а к тому же, если грамотно этот, что называется, повод задумать, то иного веселья и, вероятно, не надо: я и герой, я и (на тебе!) случай, я и смех, и беса ме мучос. Все Я словно сидим напротив друг друга и стол накрыт как бы на свадьбу, или на, что тоже самое, юбилей, или на пиршество, или на хуй, учтивые гарсоны разливают шампань "Абрау Дюрсо" в игрушечные стаканчики и, по-моему, детские голоса выкрикивают, скорее всего гарсонам: "исо, исо!", а гарсоны, конечно же, сразу подливают, пока дети у меня переспрашивают: "со, со?", пока я рассказываю, само собой, приличный анекдот, а после всех, очевидно, носит по залу от смеха, до уморы скрипят со смеху стулья, а звонкий комар садится, по всей вероятности.