Ветер

Кому-то на лоб, я прихлопываю комара ладонью на, извините, все том же лбу, и этот Кому-то с грохотом, как бы, падает со стулом на пол, и все так, проще сказать, душевно, а Кому-то, к тому же, безусловно требует дуэли, и тут я и дети совсем умираем, понимаете ли, со смеху, нас теперь, чтобы вы ни говорили, хоронят, и вот мы теперь на собственных проводах, невероятно, но факт, и напротив меня сидит удивительное создание, фея с кошачьими глазами, поскольку зрачок, видите ли, вытянут подобием (для сравнения) Эйфелевой, что ли, башни, и фея шлет улыбку, хотя и не очевидно, в мою сторону, и сразу роняет великосветский взгляд, невзирая прямо, но после слегка подымает в моем направлении, по-моему, бокал, и ресницы с шиком опускаются на глаза, а на щеках вызревает румянец, который, не ошибиться бы, для меня. И нестерпимо хочется длить мягкий наш, условно назовем, флирт, к тому же объявляют, если не ослышался, мазурку, регулярный танец, как вспоминается, аристократических балов, дирижер чихает, извините, с балкона под первые нервные такты, у дирижера, должно быть, отличный насморк, и весь измятый платок в той же ладони, что и дирижерская палочка, что называется: "взмах палочки" - и ловким взвивом от запястья дирижер стирает платком сопли над, простите, верхней губой, а пока палочка уходит влево, платок исчезает где-нибудь в ладони слизским малюзком. "О, моя фея", - подымаюсь я с табурета и давлюсь от смеха, должно быть в представлении, как со стороны все это не серьезно. "Моя фея О", - обхожу стол, по всей вероятности, неловко, в алкогольном подпитии, едва, будем откровенны, не въезжая в острый угол, и чтобы не показаться, хотя такие вещи даются не легко, пьяным в сосиську, не то чтобы падаю на щекастого толстячка, но как бы в шутку целую его в щечку мимоходом, а толстяк пахнет нафталином и, вряд ли ошибусь, дурными папиросками, а толстяк весь плывет от счастья вслед поцелую и, по ходу дела, воняет вдобавок чесноком, так что мне приходится отталкиваться от его плеч серьезнее, чем ранее я предполагал, что, не вдаваясь в подробности, веселит синхронно всех детей оптом, а они такие маленькие, мельче кубиков конструктора, если вам это о чем-то все-таки говорит, и строят акробатические пирамиды не в такт музыке, а в ритме собственных, на посторонний взгляд, смешков. "Фея Рейгана", - представляется едва ли не богиня.
"Фея Рейгана, - обращаюсь к ее кошачьему взгляду, - только один тур мазурки, прошу вас, сотворите, дабы не покончил с собой, любезность", - шепчу, почти что склонившись к прозрачной раковине ее ушка, а платок дирижера из-под его носа уже уходит вправо и всасывается в ладонь стремительней, говоря образней, молюска в раковину. "Фата Моргана," - исправляет меня фея, я тушуюсь, туш оркестра, щек, стеклянных баночек для письма. "О, ФЕЯ ФАТА МОРГАНА! Мой слух, мои уши?!" - тычу, должно быть, пальцем в ухо, а фея подает руку, простительно, к счастью, улыбается, и рука скользит десятками отражений мимо стола, по бокам фарфоровой посуды и игрушечным бокалам, отплывает в глубину залы к зеркалам и рассыпается в зеркалах напротив, прячется за зеленые и темные шторы, остановившись деталью грациозного, скорее всего, жеста в моей ладони.
Фея прикрывает улыбку японским зонтиком, но в расстройстве чувств я все путаю, в моем сегодняшнем путешествии нет японцев и ничего, само собой, японского, хотя японцы, кстати, не больше ростом больших детей, но это вовсе, признаться, не зонтик, а веер, все равно японский, с, до известной степени, ажурной вязью салатных и фиолетовых нитей, отчего улыбка феи двухярусной, без сомнения, расцветки, и над краешком салатного проще простого плывет зовущий, скорее всего меня, взгляд. "Что же вы?" - волнуется фея, спрыгнув, в общем-то, с высокого стула, и с неприязнью, в частности, начинает видеть, как меня разбирает, стыдно рассказывать, смех, как я, вот, по животной своей грубости, тащусь от смеха, и все представляю выдумывать этот самый, возможно банальный, сюжет, но уж чересчур велика голова Фата Морганы, так что ее тела, позвольте, карлицы не хватает даже на половину, замечу, лица, ножки феи, скорее, японские палочки к рису (и здесь японцы), как бы миниатюрные, но, будто бы, тонкие, и они едва удерживают грузную, что ли, голову красавицы от падения. Я заикаюсь от смеха что-либо выговорить, но тут фея тянет короткую, буквально, ручку к моей великанской ноге, и с силой неподходящей тащит меня под стол, из меня уже, вообщем-то, слезы брызжут от веселья, а фея зацеловывает мои губы и ее спелые жадные губы - очаровательной, как бы, женщины, при, в любом состоянии, безнадежном отсутствии тела. А фея бегает по мне, щекочет, якобы, японскими палочками, и вот подряд несколько раз свалилась с моей груди, смешно, должно быть, отрывая от пола голову, которую я, к тому же, не давал поднять, а все давил пальцами во-внутрь шеи. Я вовсе закатился от смеха, а со мной вместе ухохатывались в бригадном весельи многие дети и карлики, с успехом за нашей сценой, надо думать, наблюдавшие. Они выглядывали из-за скатерти под стол, их глаза, в целом, светились в темноте зелеными огоньками, их зубы, как бы поточнее, выступали теперь хищно, дробя смех на золотые, платиновые коронки и матово-бледные резцы. Теперь, мне казалось, все что-то дружно выкрикивали лозунгом, но смех, как прежде, еще перегружал воздух, и оставалось много менуэта, отчего мало было слышно детских карликов, да и, что говорить, меньше вдыхалось, скорее всего, кислорода, словно он прорастал в эти взбудораженные хиханьки-хаханьки, а из всей работы легких, вроде бы, исключалось лишь отдавать звуки. Я теперь, большей частью, в основном глядел на смеющихся, хотите верьте, хотите нет, и на фею Фата Моргану, сотрясаемую, что называется, кошачьим визгом радости, и слышал уже грохот крышки стола, по которой носились невидные мне весельчаки, грохот и скрип крышки стола над моей головой, и грохот со скрипом, от которых, на всякий случай, отскочило всего несколько слов, немного слов я отобрал от коллектива карличьих детей, а СЛОВА выкрикивали, вероятнее всего: двести... десять... а крышка стола совсем изогнулась к моему лицу под тяжестью: тя-тя-тяы-тыы-ы-тысяч, опережая крики слов, а декарлы сцепились, по-моему, за руки, выделывая акробатические этюды, и скандировали, едва ли, дружно в самое мое ухо: ШЕСТЬСОТ ОДИННАДЦАТЬ!, даже пока я открывал глаза, они все, как бы, суетились под моими веками, высовывали зеленые гибкие языки, а по их головам бегала, на мой вкус, карлица, иногда, вероятно, оступалась, так что падала ногой на плечи, на сцепленные коллективные руки, и истерично завывала, будто сиреной, "одиннадцать". Вряд ли, не припомню, когда сила ужаса выкручивала меня, должно быть, сильнее. Толстый Гуго вторично повторил: ДВЕСТИ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ШЕСТЬСОТ ОДИННАДЦАТЬ, и это всего за, представьте, номер от меня, невыносимо представить, что бы было, если бы, к примеру, я не проснулся. А суккубус отвечает буквально: "вот", во всеохватном смехе нашей, так сказать, ячейки, и Толстый Гуго в паре-тройке шагов от меня, я видел, безусловно, его фонарь, который прикрывал его лицо и его лицо от дождя, но не расслышал, надо же, его голоса, пока трамвай пересекал номер поперек, и вымолвил мокрое "я", оно и не могло быть, по идее, моим Я в таком состоянии, однако Гуго сегодня оказался добр, Гуго сегодня, оказалось, бодр, и простил, прошел мимо (ли?), вроде расслышал, вроде, едва ли, нужен бы ему ответ, а всего меня, понятное дело, трясло, и рвало на мостовую, кажется, вечерним чаем с хлебцами, и, наверняка, било дрожью в окружении безвоздушных звезд, и душных звезд, и звезд недужных...