Человек, любящий жизнь.

Поэзия

Случайное, являясь неизбежным,
Приносит пользу всякому труду.
И.Бродский

- Если бы вы всей душой не любили поэзию, может, и не стали бы заниматься искусством?

- Скорее всего, это так. Мое пристрастие к живописи не идет ни в какое сравнение с моим восхищением поэзией. Всегда считалось, что в искусстве Слова поэзия – вершина. Так как я графоман, и как всякий молодой человек пытался бренчать на гитаре и писать стихи, то я быстро понял, что вот этого – быть поэтом – мне не дано будет никогда. Я не завидую ни большим деньгам, ни чьей-то удаче. Завидую только тому, как писали Мандельштам или Пастернак. Это абсолютно точно.
За два последних века русская поэзия родила гигантов. Собственно, до Пушкина русская поэзия не читаема. Ни Кантемир, ни Тредиаковский, ни Державин. А Пушкин был первым, кто стал европейским языком разговаривать с читателем. Ни Батюшков, ни Вяземский.
Я читаю поэзию всю жизнь. И я все время нахожу в этом опору, потому что русские поэты жили на грани жизни и смерти. И в том, что они писали, врать им не имело смысла. Хотя, шли на компромиссы, как в мандельштамовской «Оде Сталину», но...

- Это сильно написанное стихотворение. Антисталинское «Мы живем, под собою не чуя страны,/Наши речи за десять шагов не слышны...», на мой взгляд, слабее. По силе духа, конечно, мужественный поступок, но с точки зрения поэтики – памфлет.

- Все равно, и то, и другое – давно уже часть моей жизни. Моя биография.

- Сотни стихов вы знаете на память. Они были вами заучены? Или такова аномалия, свойство вашей памяти?

- Свойство памяти. Специфическая память, потому что в школе я программные стихотворения заучить не мог. Все началось, как это ни странно, в 1964 году, когда опальный Евтушенко приехал читать стихи в Братск. Я там жил тогда с родителями. Евтушенко читал «Сказки о русской игрушке» («Мы народ Ванек-встанек/Нас не бог уберег/Нас давили, топтали/Столько разных сапог»), отрывки из поэмы о Братской ГЭС, еще какие-то вещи. И пришедшие на вечер записывали это выступление на магнитофонные бобины. Мне было тогда 14 лет. Я был далек от поэзии, но слушал эти бобины и меня это трогало.
Уже в классе девятом я увлекся поэзией. Стал читать. Начал с Евтушенко, потом перескочил на Вознесенского, удачно обойдя всякое-разное, типа Асадова. И быстро, особенно через Вознесенского, узнал Лорку, Аполлинера... Вообще, у русской поэзии потрясающий второй ряд, разве что французская поэзия может с этим сравниться в ХХ веке. Самойлов, Тарковский, Слуцкий, Ахмадуллина, тот же Винокуров. А пораньше – Заболоцкий, замечательный поэт. Это очень сильно.
Другое дело, кто сегодня их читает? Кто сегодня читает Замятина или Пильняка? А Ильфа и Петрова читают. Те же, кто любит поэзию, они, может, Северянина читают или Гумелева редко, и Гиппиус с Мережковским, но тяга к Цветаевой и Пастернаку очень сильная.
Я не мог заучить стихотворение, но когда мне дали запрещенного «Доктора Живаго», практически, на сутки (560 страниц, итальянское издательство, если память не изменяет), то я переписал все гениальные стихи Юрия Живаго. И, в то время еще балуясь версификацией, я не мог понять, как это человек мог написать. Такое. Когда я переписал все стихотворения, то запомнил, к своему удивлению, их очень легко.
А, допустим, в цикле «Разрыв» Пастернака, я не могу концовку седьмой части запомнить (начало: «Мой друг, мой нежный, о, точь в точь, как ночью, в перелете с Бергена на полюс,/Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух…»),. Я ее даже пытался заучить. Все остальное знаю, а это «не выходит». И не представляю, с чем это связано.

Я начал увлекаться Бродским, мне уже было за тридцать, когда я получил первую его книжку с правками Бродского на полях. И мне нужно было срочно ее отдать. Стихи запомнились как-то сами собой. Я не могу сказать, что знаю напамять тысячи. Кусками, по 70%-80% помню много, а так, чтобы целиком, то стихов шестьсот-семьсот. Не знаю как получилось. Просто, мне это нравится.

- В живописи вы предпочитаете фигуративность. Такой здоровый консерватизм. Можно ли сказать, что вам интересна традиционная силлабо-тоника двух прошедших веков, а ОБЭРИУты или московский романтический концептуализм (Вс.Некрасов, Пригов, Рубинштейн, Сухотин) вам не интересны?

- Есть одна простая вещь: когда я читаю стихотворение, и оно меня трогает, мне это интересно.

- Но оно может быть в иной эстетике, наполнено реминисценциями, скрытыми цитатами, игрой со штампами. «Улисс», к примеру, не простое чтение, и не рассчитан на спонтанное восприятие.

- Все равно. Это не имеет значения.

- «Я человек старорежимный»? Абстракционизм Кандинского, кубизм Пикассо, супрематизм Малевича многим не понятны. Если в арте искать только фигуративность, а в музыке – мелодию, то мы вычеркнем многие «измы» из культуры ХХ века, наряду с Шенбергом, Шостаковичем, Шнитке, Кейджем...

- Тут есть другая сторона. Увлекаться Кандинским, когда ты живешь на зарплату 160 рублей в месяц – это одно. А когда ты закладываешь свой дом и покупаешь картины, демонстрируя свой вкус – это совсем другие риски. И ты весомо предъявляешь миру свою приверженность этому искусству.

- Вернемся к поэзии. Понятный для вас ХIХ-й, три четверти ХХ века в поэзии – и отсутствие интереса к тому, что происходит в ней сейчас. Как это объяснить?

- Это общая схема, не больше. Когда я приехал в 1989 году в Америку, я три года к книжкам даже не подходил. Книги отвлекают, в них уходишь с головой.